Эрик-Эмманюэль Шмитт - Концерт «Памяти ангела»

Она отреагировала только через несколько секунд — так все в ней замедлилось, — подняла голову, увидела Анри, улыбнулась ему. Президенту показалось, что улыбка была искренней.

Но как только он приблизился, она прикрыла ладонями только что исписанные страницы, чтобы он не увидел, закрыла блокнот и зажала его между ног.

Эта реакция обескуражила президента. Значит, он прав; она ему мстит.

Битый час он что-то говорил, оправдывался, что не мог приехать, с юмором описывая в деталях все выпавшие ему за эту неделю хлопоты. Несмотря на усталость, она внимательно слушала и, хотя не имела сил смеяться, слегка щурила глаза в те моменты, когда в прежнее время прыснула бы со смеху.

Рассказывая свои истории, он думал только о блокноте. Почему у него не хватало смелости взять его? Или спросить о нем?

Внезапно он показал на него пальцем:

— Ты пишешь?

Лицо Катрин осветилось.

— А что ты пишешь, не сочти за нескромность?

Она поколебалась, ища слова, потом, видимо, обрадовалась, что нашла.

— Это секрет.

Он настаивал — тихо, без враждебности:

— Секрет, которым ты не можешь со мной поделиться?

Она снова смутилась, отвернулась и медленно произнесла, не сводя глаз с заходящего солнца и парка:

— Если я с тобой поделюсь, это будет уже не секрет.

Сглотнув и с трудом сдерживая раздражение, он продолжал доверительным тоном:

— Смогу я его когда-нибудь прочесть?

Глаза Катрин блеснули, губы сжались в горькой усмешке:

— Да.

Молчание сгущалось. День угасал. В настежь раскрытое окно комнаты было слышно, как в парке поют иволги и стучат клювами по стволам деревьев. Все в этом разросшемся саду дышало покоем, отрешенностью, отдохновением.

Анри не зажигал света, и комнату заполняла темнота. По сути, эти сумерки напоминали их любовь: все, что раньше сияло светом, стало зловещим, липким, давящим мраком.

Он поцеловал ее в лоб и вышел.

В понедельник, в шесть часов утра и под строжайшим секретом, он вызвал начальника разведки, генерала Рейно, и поделился с ним своим беспокойством, слегка замаскировав его истинные причины: он опасается, как бы его жена, больная, одурманенная наркотиками, не доверила бумаге фраз, которые могли быть неверно истолкованы, а то и использованы противниками. Генерал тотчас же направил в лечебное заведение человека, который должен был раздобыть указанные листки.

Президент Морель, успокоенный, вернулся к своим обязанностям.

В течение следующих недель, мечась между митингами и телевидением, соглашаясь на бурные дебаты со своими соперниками, он смог, хотя и мучимый угрызениями совести, навестить ее всего три раза. При каждом посещении он так неловко себя чувствовал, что разговаривал с ней резко, недостаточно нежно. А заметное ухудшение ее состояния еще более его сковывало. Хотя ее, по всей видимости, это не смущало, но он-то знал, что оскорбляет, раздражает ее, еще больше побуждает мстить ему на бумаге.

Наступил день выборов. В первом туре президент Морель набрал сорок четыре процента голосов, чего было недостаточно для победы, но предвещало хороший исход во втором туре, поскольку его соперники, разобщенные, не имевшие бесспорного лидера, набрали по десять процентов каждый. Такие результаты позволяли предполагать, что перераспределение голосов будет в его пользу.

Он решительно вступил в борьбу, тем более что действие отвлекало его от агонии Катрин и ее последствий.

В воскресенье во втором туре Анри Морель набрал пятьдесят шесть процентов голосов и был избран президентом: триумф! Его штаб торжествовал, партия ликовала, народ устремился на улицы с песнями, танцами, потрясая флагами. Ему самому пришлось проехать по Елисейским Полям в открытом автомобиле, благодаря шумно приветствовавшую его толпу.

Затем, приглашенный прокомментировать всенародное голосование перед камерами, он постарался выглядеть сдержанным, не желая, чтобы через несколько дней, на похоронах Катрин, его упрекнули за эту радость. К собственному удивлению, он почувствовал, что ему не трудно было сохранять суровый и сосредоточенный вид, настолько он был озабочен. Ночью он отпраздновал победу с соратниками.

На рассвете, один в своих апартаментах в Елисейском дворце, стоя голым перед зеркалом и беспристрастно и без удовольствия разглядывая себя, он в течение нескольких минут анализировал охватившие его чувства: он не хотел, чтобы Катрин умерла. И причины были как хорошие, так и плохие. Хорошие, потому что, видя, как ее разрушает болезнь, он испытывал глубокую печаль, глубже, чем ожидал. Плохие, потому что смерть Катрин будет означать раскрытие правды о покушении на улице Фурмийон и прочих постыдных подробностей. Это будет взрыв с несчетными брызгами грязи, способный разрушить его политическое будущее, официально такое счастливое.