Кларисе Лиспектор - Осажденный город

Лицо маленькой женщины казалось исцарапанным когтями неведомой птицы — таково, видно, выражение любви. Пришла такая минута, когда она лишилась последней свободы действий. И, как нарочно, именно в эту минуту она готова была действовать бесповоротно и ответить за все полной мерой. Показалось ей даже, что, если взглянуть со стороны, она впала в грех, только когда стало невозможно не впасть.

Это не обескуражило ее. Она была так бесстрастна, словно это она сама оставила на своем лице вечные отметины, расцарапав его орлиными когтями. Да еще, прежде чем взлететь, ударила себя по лицу темным крылом — с тем напором, какой вещи сдерживают раньше, чем блеснуть…

«Значит, такова любовь к людям», — призналась она себе. Эта любовь ясна и необъяснима. Но хороша — хлеб, вино и добро. Да, она погибла, совсем погибла. Она всегда думала, что раньше всего прочего необходимо погибнуть. Она всегда знала, что, пытаясь через пространство приемной рассмотреть сущие вещи, она не обрела мужества следовать за ними: спотыкалась, пугалась и хваталась за любую опору.

А если б упала совсем, то узнала ли бы, что предел падения — это очутиться под звездным небом? И увидеть, что земля кругла, что пустота полна и что маис, поднявшийся на маисовом поле, — это душа и разум.

Гудок ночного парохода донесся с моря, похожий на паровозный, только печальней. Маленькая женщина согнулась чуть ли не вдвое, да так и осталась, глупо смеясь, в причудливой позе, как древняя статуя. Признала ли она наконец эту землю, отметив коротким копытцем как узкую полоску для жизни и смерти? Это было бы больше, чем чаялось от воображения…

В следующий вечер Лукас ожидал ее, и Лукресия медленно пошла ему навстречу, улыбаясь.

Лукас не боялся больше ее лица. И в тот миг, когда они взглянули друг на друга, словно нагие, они увидели, без страха, что в наготе он был царь, а она царица. Вскоре тьма, утыканная огнями, поглотила их, и оба шли по дорожке.

Возле высокой ивы, в тысячный раз, в первый раз, врач сказал:

— Почему не познакомились раньше? А если б познакомились раньше?

Продираясь сквозь куст и ткнув в него носком ноги, в первый раз, в тысячный раз, словно в чаянии ритуала, она поняла, что хочет умереть вместе с ним.

— О, умереть от любви, — сказала она, тихо прислонясь к орлу из камня.

Взглянув на нее, Лукас так и увидел и запомнил ее: покорной, под защитою каменного орла.

И сейчас оба были спокойны и глядели на горы.

Все, что было невозможного, приняло четкую форму далеких вершин и плавную линию их изгибов. Покуда Лукас смотрел на уже погасшую черту горизонта, Лукресия вглядывалась в его лицо самозабвенно, с огромной нежностью. Она искала в том лице, где какое-то свое совершенство побеждало видимое несовершенство, особой точки, чтоб разгадать его. И от этого становилось ей так больно и так сладко, словно она искала в себе самой последней опоры.

Первые проблески зари выхватывали на мшовенье то лицо из темноты, но смывали тонкость его черт. Только в темноте она могла его видеть.

Каждая черта в отдельности являла бесстрастное осуждение. Ни в одной Лукресия не нашла любви, какую дарила сама. Вскоре она уж и не знала, чего ищет, просто оставалась в плену необычайности чьего-то лица.

Где-то между ртом и носом — не на самом пространстве, а в возможности выражения, какое предвиделось — эгоистичного и безвинного, — на этом месте, у какого и названья-то нет, она угадала, как можно ранить его. Она подумала, сколько крови вытечет из этой точки, если коснуться ее резцом. И поняла, в порыве любви, боли и экстаза, что живое существо можно убить только в его красоте. Она сама была ранена острием резца.

Невозможная любовь пронзила ее как радость — ее, что принадлежала мужчине, как принадлежала вещам, — и ранила в самый ствол ее биологического вида, такую вот, недвижно стоящую, радостную, цельную… Чувствующую под кожей крупные вены лошади. И Лукас, обернувшись, чтоб взглянуть на нее, увидел ее недвижной, одинокой, в ее конской стати. Они встретились наконец.

На следующее утро Лукресия Коррейя заперла дом и по настланным доскам спустилась к мокрому берегу. Птицы в быстром полете носились над водой. Сладковатый запах тины исходил от шлюпа. И столько людей на свету, сидящих со своей поклажей.

Ветер ударял в волоса, земля, еще далекая, не виднелась. Один старик вдруг сплюнул на пол, в светлое пятно, что искрилось на палубе, — и все взглянули на светлое пятно, воздушные, освещенные. Лукресия боялась открыть глаза — день устремлялся в них, как в два слепых озера. Она сидела на носу шлюпа со свертками на коленях.