Павел Кренев - Сваня

— Целы твои овцы, чего там, даже приплод имеется, — заулыбался Герасим.

— Так, та-ак. — Зинаида побарабанила пальцами по столу, не зная, наверно, к чему бы еще прицепиться, не зря же она столько времени у матери прожила. Прицепиться было не к чему, это точно. Что такое с мужиком? Неужели из-за лебедя все? Ведь даже пить вроде бросил…

— Ну ладно, — сказала она небрежно, — посмотрим, что ты за фрукт такой стал. Книжки вот читаешь, ворону какую-то завел… В деревне про нее звону…

Герасим поднял голову, глаза его посветлели.

— Не ворону, Зина, а лебедя!

— А что, большая разница?

— Да есть маленько…

— Ну и где подобрал ты его, дохляка этого?

— Ранил я его, Зина, теперь вот вылечить хочу.

— Хым, — сказала жена с едкостью, — сначала калечит, потом лечит. Только ты так и можешь, все у тебя через одно место.

Герасим сморщился и отвернулся, вздохнул:

— Да вот дернуло меня, по глупости как-то вышло…

Зинаида обрадовалась, разговор пошел так, как ей хотелось.

— А у тебя все так и выходит, по глупости. Вспомнить, что ли?

Герасим не ответил, только рукой махнул, и все.

— Ладно, — сказала жена, — черт с тобой. Все равно тебя не изменишь теперь. — В голосе ее зазвучали примиренческие нотки. — Иди показывай, что ли, своего калеку.

Разноцветными птицами полетели над деревней дни. Полет их становился все быстрее, потому что уходил с земли еще один год и дни становились короче. Птицы-дни проносились над деревней, и каждый из них навсегда пропадал во мгле стылых и бесконечных северных ночей.

В Белое море через северное его горло втекла с Ледовитого океана зима, плеснулась на все берега, сунулась во все заливы и щели, забросала дома и людей, поля и лес охапками молодого снега, задышала стужей.

Море долго ей не сдавалось.

Прогретое до самых глубин необычно жарким нынешнем летом, оно до свирепых морозов хранило тепло в глубине своей, не давало сковать себя ледяной коркой, все бурчало и ворчало, все не покорялось и раскачивалось под ветрами, демонстративно привольное и распахнутое перед лютой гостьей.

Да куда Морю соперничать с Зимой, когда и Небо сдалось, и Земля.

Сначала поселилась на море шуга — мелкие кусочки льда и снега, вроде бы хлипкие, раздробленные, не опасные — что с ними справиться? Море не заволновалось, не согнало шугу в кучу, не выбросило ее на берег и поплатилось за это пленом.

Однажды ночью украдкой кусочки льда сцепились между собой и стали единым целым. Они победили Море. Картина знакомая каждому и хорошо всем известная. Так в жизни бывает — часто. Что-то большое, величественное и свободолюбивое нередко страдает от коварства мелких существ, прилепившихся к нему, вторгшихся в его жизнь. Зима наградила шугу, превратив ее в толстый и сильный лед. И вот Море уже не живое и говорящее существо, а мертвенно-белое, бескрайнее снежное поле, утыканное кое-где бесформенно-уродливыми торосами.

Герасиму Балясникову эта зима принесла не холод — его он как-то и не замечал совсем, — а необычную, насыщенную жизнь, наполненную неведомыми раньше ощущениями. В ней было многое в этой жизни: радость познания нового, не испытанные прежде заботы, в ней было больше светлых дней.

А главное: с ним в эту зиму жили два существа, которых он любил: жена его, Зинаида, и лебедь. Появился интерес, даже азарт к жизни.

В кузницу к нему в последнее время все чаще стали захаживать мужики. Кто с поводом, кто без, а больше так, почесать языки. Герасим рассказывал мужикам много интересного. Садились в круг, закуривали, и Балясников задавал вопрос.

— А вот хоть к примеру, мужики, где вы думаете лебеди зимуют?

— Твой-то знаем где, — усмехались мужики.

Герасиму это нравилось, но он забирал глубже, чтобы мужиков же и просветить.

— Да не, ну куда они на юг-то летят? Все же видали: летят-летят, а куда — и не знаем.

Мужики посмеивались, предполагали.

— В Крым, наверно, туда все летят. Вон у меня женка замучила. Хочу, говорит, в Крым, зараза…

Герасим веселье поддерживал, но разъяснял все толком, как полагается человеку сведущему.

— Лебеди, ребята, зимуют в Северной Африке, например, в Алжире, Тунисе, Марокко. Собирается их там мильоны. Там корма много и тепло.

— Вот где с дробовкой-то посидеть, — мечтал Васька Небоженков, азартный, почище вязкого гончака, охотник, — на заряд штук пять положишь, не меньше.