Генри Миллер - Улыбка у подножия лестницы

Он весь измаялся, ожидая, что за ним придут, ведь, кроме него, заменить заболевшего артиста было некем. Но никто не появился. Что же они медлят? Бывший клоун отложил свое рукоделие и вышел из каморки в надежде попасться кому-нибудь на глаза. Но увы! До него никому не было дела.

Не выдержав, он решил напомнить о себе сам. А почему бы и нет? Он полон сил, энергии и с радостью выручит своих товарищей. Изобразить стол? Пожалуйста! Стул? Запросто! Лестницу? Нет проблем! Он ведь один из них… Такой же, как они!

— Послушайте, — он ухватил за рукав пробегающего мимо директора труппы, — я мог бы заменить Антуана сегодня вечером. Если хотите… В-вот… — выпалил он на одном дыхании и, поколебавшись, добавил: — Если, конечно, у вас нет на примете никого другого.

— Спасибо, дружище, сам знаешь, что никого нет… Так великодушно с твоей стороны…

— Вы мне не доверяете? — в запальчивости воскликнул Огюст. — Боитесь, что я потерял форму?

— Ну что ты! Наоборот, это большая честь для нас…

— Но тогда почему?.. — не унимался клоун, и тут он почувствовал, что невольно затронул какую-то щекотливую тему.

— Ммм, дело в то-о-ом, — растягивая слова, начал неохотно директор. — Понимаешь, тут такое дело… мы тут уже говорили. Ты — кумир, тебя помнят. И если ты выйдешь… вместо Антуана… черт, ну что я мямлю, как рохля… Да не стой ты столбом и не смотри на меня так! Как тебе объяснить… нам бы не хотелось ворошить прошлое… Понимаешь?

У Огюста защипало глаза. Он схватил директора за руки и умоляюще посмотрел на него.

— Только сегодня! Позвольте мне выйти сегодня, — горячо заговорил он. — Клянусь, я вас не подведу! Вы не пожалеете… Я отработаю… сколько скажете! Неделю, месяц, полгода! Я так давно мечтал об этом… Прошу вас, не отказывайте мне…

Огюст сидел перед зеркалом. Вернулась давняя привычка подолгу всматриваться в свое отражение перед тем, как начать гримироваться. Так ему было проще вживаться в роль. Он смотрел на печальное лицо зеркального двойника и вдруг начинал быстрыми движениями стирать его и наносить новый образ. Тот, который знала публика и который она принимала за настоящее лицо Огюста. На самом деле настоящего Огюста не знал никто, даже его друзья… Впрочем, и друзей-то у него не было. За славу приходилось расплачиваться одиночеством.

Он вспомнил вечера, проведенные в маленькой, похожей на эту гримерке. И неожиданно понял, что жизнь, которую он так ревниво оберегал, меняя маски, чтобы не дай бог никто не разглядел его подлинные черты, была вовсе не жизнью, даже не тенью жизни. Так, суета да маета… Настоящая жизнь началась в тот день, когда он нанялся в работники в бродячую труппу. Все ненужное, наносное развеялось как дым. Огюст даже не заметил, когда это произошло. Он делал то, что было нужно в данный момент, наравне со всеми — и был счастлив этим. Сегодня он выйдет к зрителям не как любимец публики Огюст, а как безвестный коверный Антуан. Обойденный славой, тот тянул свою лямку и относился к цирку не как к искусству, а как к ремеслу. Зрители платили ему за это снисходительным равнодушием, едва ли замечая разницу между ним и дрессированным тюленем.

Огюст вдруг встрепенулся. Он успел привыкнуть к тихой и спокойной жизни. Не дай бог, его узнают! То-то поднимется переполох! От него так просто не отстанут, за ним начнется настоящая охота, придется объяснять свое исчезновение, отбиваться от уговоров вернуться в суматошный мир vedettes 3. Кто знает, как далеко может зайти публика, у которой отняли любимую игрушку, клоуна, кумира! С нее станется и растерзать виновника на части. А Огюст был и кумиром, и виновником…

В дверь постучали. Перекинувшись с вошедшим парой фраз о предстоящем выступлении, Огюст справился об Антуане.

— Ему лучше?

— Наоборот, — последовал мрачный ответ. — Никто ничего не понимает. Может, зайдешь к нему перед выходом, а?

— О чем разговор! Только догримируюсь…

Антуан беспокойно метался на постели. Склонившись над изголовьем, Огюст осторожно тронул бессильно свешивающуюся с одеяла руку:

— Бедняга, чем тебе помочь?

Антуан уставился на него долгим пустым взглядом… Он смотрел так, словно перед ним было зеркало. Огюст понимал, что творится у того на душе.

— Это я, Огюст.

— Я узнал тебя, — прошептал больной. — Это ты… А мог быть и я. Никто не заметил бы разницы. Но ты знаменитость, а я как был ничтожеством, так им и останусь.

— Знаешь, давеча и я думал примерно так же. — Губы Огюста тронула горькая усмешка. — Не бери в голову. Это все пустое. Маскарад. Немного краски, парик, шутовской балахон… И все, тебя нет. Все мы ничтожества. И вместе с тем человеки. Они вовсе не нам хлопают, а себе. Дружище, я хочу сказать тебе то, что сам недавно понял. Главное — оставаться собой. Это великое искусство. Как? В том-то и закавыка. Это самое трудное, потому что не требует от тебя никаких усилий. Не нужно никому и ничему подражать, не нужно строить из себя мудреца или корчить недоумка… Понимаешь, о чем я? Надо просто говорить своим голосом и заниматься… э-э-э… любимым делом. Ничего не происходит просто так, во всем заложен смысл. Поверь, простая улыбка, адресованная тебе, ничуть не хуже хохочущих рож, пусть даже они хохочут благодаря твоему искусству. Каждому свое. Некоторым для счастья довольно и улыбки. Можно быть счастливым, расчищая уличную слякоть. Главное — чтоб об этом никто не догадался. Потому что стоит им раскрыть твою тайну, пиши пропало! Тебя втопчут в ту самую слякоть, позабыв, что по чистому тротуару ходить куда приятней. Обвинят во всех смертных грехах. Начнут пенять на твою гордыню. Толпа снисходительна, лишь пока считает, что она тебя осчастливила. Что-то, дружище, я совсем разболтался. В общем, я хотел сказать, что сегодня ты сделал мне подарок. Сегодня я сыграю тебя, оставаясь собой. Это больше, чем быть просто собой, compris 4?