Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

Моментально подойдя к Эйнат, я предложил ей свои услуги. Потому что, даже если она догадывалась о том, что происходит между ее матерью и мною, все же, считал я, этого еще недостаточно, чтобы она меня избегала, а кроме того, эта была прекрасная возможность превратить ее в союзника. И, несмотря на ее смущенное сопротивление, я уговорил ее оставить в покое побитый пикап Амнона, отдав предпочтение заднему сиденью моего мотоцикла, после чего я собственноручно надел ей на голову шлем, галантно затянув ремешок под ее изящным подбородком. И хотя мне приходилось встречаться со страхом, испытываемым ездоками, впервые оказавшимися на мотоцикле сзади, я никогда еще не проявлял такой заботы и внимания, сколько я уделил Эйнат. Словно перепуганный зверек, она прильнула к моей кожаной куртке, когда мы влились в поток, и держалась так, словно я увлекал ее в мрачные и гибельные пространства, едва ли не в преисподнюю, а не просто отвозил домой, двигаясь с разрешенной скоростью по пустым вымершим улицам ночного города.

Добравшись до ее дома, расположенного в тихом, засаженном деревьями квартале, я спросил ее о причинах исходившего от нее чувства тревоги. Но она не впала в истерику от страха, хотя и не нашла в себе силы как-то отшутиться в ответ на мой вопрос. Она просто вела себя так, как если бы ее страхи были естественными и не требовали дополнительных объяснений, поскольку относились не столько к мотоциклу, сколько к тому, кто был за рулем. Я это понял в тот момент, когда, стоя возле мотоцикла, бережно ослаблял ремешок у нее под подбородком, чувствуя, что она вся дрожит. Но дрожала ли она от холода или от страха передо мной? Лицо ее белело у меня перед глазами, пока она по моей просьбе записывала на клочке бумаги номер ее нового телефона, после чего я ее отпустил. Она опрометью бросилась в темный подъезд, в котором и исчезла с такой быстротой, что не понадобилось даже зажигать свет.

Знала ли она действительно о моей любви к ее матери? И казалась ли ей эта любовь, спрашивал я себя далее, испытывая странную боль, чем-то возмутительным, а то и отталкивающим настолько, что сама она, Эйнат, не могла даже на короткое время стоять рядом с человеком, который, что ни говори, без раздумий отправился на другой конец света, чтобы спасти ее, и в кого она верила много больше, чем ее родители, согласившись вверить ему свою жизнь? И даже если она считала, что эта любовь лишает ее чего-то, что принадлежало лишь ей, она могла бы уважать саму тайну этого чувства, которое зародилось в отеле Варанаси, когда кровь ее матери стала переливаться в ее вены.

Эти рассуждения продолжали занимать мои мысли на пути домой, добавляя огорчения к той грусти, с которой я возвращался в квартиру, которая, невзирая на очевидные усилия Микаэлы оставить ее в порядке, на каждом шагу сохранила следы пребывания в ней моей дочери, воспоминание о милом личике которой вызвало слезы у меня на глазах. И хотя родители настаивали на том, чтобы я без малейших колебаний разбудил их в любое время, чтобы рассказать о нашем расставании, я отказался от соблазна переложить на их плечи груз печалей, переполнявших мое сердце, к которым вполне мог добавиться гнев моей матери, разочарованной той, по ее мнению, легкостью, с которой я отпустил Микаэлу и Шиви, так что поддержки я мог ожидать лишь со стороны своей безумной любви, которой я с таким упорством оставался верен.

Но сон мой, который начался едва ли не полной потерей сознания, был самым бесцеремонным образом прерван чем-то похожим на электрошок, пронизавшим меня всего до последней клеточки тела. Надежды уснуть больше не было, несмотря на свинцовую тяжесть, заставлявшую меня остаться в постели. Последним усилием воли я попытался плотно сомкнуть веки, но единственным утешением мне были зажегшиеся в темноте спальни красные огоньки автобуса, в эту минуту пересекающего границу, двигаясь по пустынной дороге под серебряным светом луны, падающим на Шиви, спящую на коленях у Микаэлы и саму Микаэлу, вероятно, спящую тоже, привалившись к плечу своей подруги, Стефани, скорее всего, болтающей с каким-либо юным любителем путешествий. И впервые ощутил я тревогу в глубине сердца от осознания своей оставленности, охватившей мою душу, по мере того как рдеющие огоньки автобуса, с каждой секундой увеличивавшего расстояние между мною и моей женой и дочерью, растворялись в темноте ночи. Такой же, какая царила в моей душе.

И я внезапно ощутил себя отданным на расправу непостижимому и равнодушному миру. Чувство было настолько сильным, что мне пришлось встать и зажечь свет — маленькую настольную лампу, пусть даже это и не вернуло мне спокойствия. Более того, это лишь еще с большей силой заставило меня позавидовать тем, кто был в состоянии уснуть, прижавшись тесно к другому телу, уже погруженному в сон. Ни того, ни другого мне было не дано этой ночью, давшей мне лишь ощущение свободы и одиночества. Или ненужности? И даже мягкий шепот дождя за окном не в силах был смягчить новый ужас одиночества, пронизавший стены этого дома; ужас, настолько сильный, что даже ощущение крови, бегущей по венам не в состоянии было поддержать меня.