Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

После всего она погрузилась в глубокий сон, а я лежал за ее спиною, обхватив руками ее живот в том же положении, в котором я видел Лазаров, когда они спали в гостиничном номере с видом на Ганг. Я думал о Микаэле, спрашивая себя, бодрствует ли она сейчас, в попытке мысленно помочь мне, или отказавшись от этой идеи, отправилась спать. В любом случае, мне не надо было спешить домой. Так или иначе, знал я, мне не следовало ни на минуту терять контроль над собственным сознанием — даже здесь и сейчас, в этом укромном убежище, где я лежал на том же самом месте, где обычно лежал покойный директор, и, думая об этом снова и снова, я не мог преодолеть сильнейшего желания еще крепче держать в своих руках это спящее тело. Пусть даже сам я не спал, разве что самую малость, точь-в-точь как тогда, когда я все не мог провалиться в сон, откинувшись в кресле одномоторного самолета, несущего меня в своем чреве из Гаи в Калькутту. Видел ли я хоть какой-то сон? Вспомнить это я был не в состоянии — только набитый до отказа салон самолета и индийцев… индийцев, которых, как мне казалось, были тысячи и тысячи. Затем я попытался припомнить кино, которое в начале вечера мы смотрели с Микаэлой… но все, связанное с этим, испарилось из моей памяти. А потому у меня не оставалось иного выхода, как только поддаться навалившемуся на меня сну. Но длилось это недолго.

Примерно часа через три, в пять утра, я проснулся в той же позе, в которой уснул. Проснулся совершенно выспавшимся, как если бы этот короткий сон был для меня абсолютно достаточным. Я осторожно разомкнул свои руки, выскользнул из постели, оделся и покинул комнату, закрыв за собою дверь. Во всем теле я ощущал необыкновенную легкость освобождения от груза, давившего на меня так долго. В окна гостиной уже пробивались первые лучи света, и я побрел по тихим комнатам, пытаясь определить источник страхов, терзающих женщину, которую мне предстояло оставить одну. В семь я должен был уже начать свою смену в больнице, зайдя перед тем домой, чтобы побриться и сменить одежду. Но я не хотел появиться дома перед Микаэлой в таком виде, потным и измятым после долгой ночи, а кроме того я боялся, что мог подхватить от Дори вирус — если только это был вирус, — во время наших любовных объятий.

И я отправился в ванную, чтобы хоть как-то почиститься. Но обнаружив, что нагреватель полон горячей воды, не совладал с соблазном, разделся и встал под душ. Туалетные принадлежности Лазара были аккуратно разложены по полочкам: зубные его щетки, лосьоны для бритья, его банный халат, висевший на двери — все носило на себе печать его присутствия и выглядело так, словно он только что отлучился куда-то на минуту. Он не ошибался, говоря о присущей мне способности замечать и впитывать в себя самые незначительные детали, вживаясь в них и приспосабливая их к себе, поскольку я тут же узнал многое из того, что он брал с собою в Индию, с легкостью отделяя их от вещей, принадлежавших другим членам семьи. Вот почему я, не колеблясь, и без ощущения того, что я пользуюсь чужим, облачился в его халат, побрился его электробритвой и почистил зубы его зубной щеткой. Я не чувствовал необходимость попрощаться, уходя, поскольку решил вернуться к Дори как можно скорее. Более того — я взял с собой ключ.

Как странно было мне после подобной ночи выйти в сияющее тель-авивское утро, в котором не было ни малейшего намека на какую-либо тайну. Я смотрел на широкий, знакомый мне до мелочей бульвар, на машины, засыпанные мокрыми листьями, сорванными этой ночью буйным ветром, на бидоны с молоком, стоящие возле маленьких магазинчиков, на разносчиков газет, проносящихся по бульвару на своих «веспах». Если бы я мог вот так же промчаться к больнице, которая ожидала меня не меньше, чем когда-то она ожидала Лазара… Но я знал, что если даже я был отмыт и выбрит, я все равно должен был показаться женщине, ожидавшей меня на кухне, и, к моему изумлению, с маленькой и милой Шиви, которая тоже проснулась и теперь сидела в высоком своем креслице с растрепанными волосами и красным «третьим глазом», нарисованным между ее двумя, — несомненный знак продолжающейся тоски ее матери по далекой стране. И когда Шиви увидела, что я вхожу, она приложила обе своих крохотных ладошки к губам в традиционном индийском приветствии, как научила ее Микаэла, чтобы поприветствовать нового брамина, явившегося из преисподней.

И она быстро нашла ее, но уже не маленькую девочку в измятой школьной униформе, но привлекательную молодую женщину, рано утром стоящую в своей кухне, повязав вокруг талии красный передник и помешивая большой деревянной ложкой кашу для трех ее детей, сидящих на трех разновысоких — в соответствии с их возрастом — сиденьях и в изумлении уставившихся на подоконник, где только что опустилась большая птица, а теперь разгуливала туда и сюда перед ними, словно взволнованная, и озабоченная чем-то школьная, учительница. Дети от души веселятся, глядя на вызывающе красивый и ярко раскрашенный хвост, двигающийся то туда, то сюда, подобно маятнику часов, только живых. Но молодая мать, стоящая позади своего потомства, знает, что, несмотря на общее веселье, она должна быть готова в любую минуту суметь успокоить самую младшую из ее детей, иначе та мгновенно зальется слезами от страха перед крылатым созданьем, которое в эту минуту стоит, уставившись на нее пронзительно, единственным своим зеленым глазом. Она подхватывает малышку на руки, успокаивая и целуя ее, а затем передает с рук на руки ее тайне, что выходит из комнаты: ее лысеющему мужу в элегантном костюме и в позолоченных очках. И эта тайна принимает ребенка с такой веселой и доброй улыбкой, которая, позволяет ей думать, что он уже вышел из своего безумия и не станет больше настаивать на том, что Земля перестала вращаться, и что каждый час является последним и самодостаточным, и ничто во Вселенной не исчезает никогда.