Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

Несмотря на то, что с одного бока возле Дори находился ее сын, а с другого секретарша Лазара, я не терял надежды, что смогу хоть какого перекинуться с ней словом-другим без свидетелей, но надежды мои были разрушены вмешательством Хишина. Я почувствовал, что он хочет поговорить со мной еще в палате Лазара, как если бы информация, которую я сообщил ему и Левину на балконе касательно неравномерности, обнаружившейся на ЭКГ, убедили его, что следует поискать иной подход к лечению сердечной мышцы Лазара, ибо проблема эта, похоже, вызывала у него — так же как и у меня — не отпускавшую его тревогу. Возможно, что теперь и он жалел, что позволил мне так просто уйти из хирургии. Так или иначе, он подал мне знак, чтобы я его подождал, двинулся к дежурке медсестер и кратко переговорил о чем-то по телефону со старшей медсестрой своего отделения, которая, несмотря на его просьбу, отказалась освободить его от участия в операции, которая уже была один раз перенесена с планировавшихся утренних часов. Тогда он повернулся ко мне и спросил самым дружеским тоном о моих планах — собираюсь ли я домой перед своей ночной вахтой. Я посмотрел на часы — была половина пятого; до начала смены оставалось два часа. Если бы у меня был мой мотоцикл, я бы без колебаний домчался бы домой, принял душ и немного отдохнул перед предстоявшей долгой ночью, а главное — позвонил бы родителям еще раз. Но преодолевать дорожные пробки вечерних часов в Тель-Авиве, а затем высматривать место для парковки машины… это было совсем иное дело. И Хишин отлично все понял.

— В таком случае, — решительно сказал он, как если бы он все еще был моим начальником, — в таком случае составь мне компанию на время операции, которая не займет много времени, но более не может быть отложена. Лазар говорил мне, что в лондонской больнице они разрешали тебе оперировать сколько ты хотел. Ну… англичане любят резать своих пациентов не спеша и со всей деликатностью. — Тут он подмигнул мне и рассмеялся.

И я рассмеялся тоже — не только потому, что он проявлял такое неожиданное для меня дружелюбие с той самой минуты, когда я вернулся из Лондона, но равным образом из-за некоего победительного чувства самоуважения, переполнявшего меня после неожиданного примирения с профессором Левиным. Кто знает, промелькнула у меня в голове дикая мысль, кто знает, может быть, Амнон был прав, и однажды я стану здесь заведующим отделением или, чего доброго, директором больницы.

Так, окутанный мечтами о грядущем величии, что время от времени случалось со мною и раньше, я согласился начать свою ночную смену здесь, в чистом и розовом свете уходящего дня, следуя за Хишиным по дороге к хирургическому отделению. Я взял с тележки последний зеленый комплект, состоявший из рубашки и штанов и, пока анестезиолог начал готовить свою адскую смесь для очередного «улета», предстоявшего совсем юной женщине, смотревшей на нас обвиняющим и печальным взглядом, я уговорил дежурного на коммутаторе дать мне возможность переговорить с родителями по междугородней линии. Оказалось, что они сами пытались связаться со мной, единственно чтобы сообщить мне, что звонила Микаэла. Звонила она этим утром из Глазго, где она провела ночь в доме моей тетушки вместе со Стефани на пути к острову Скай. Меня удивило и рассердило, что, пока мы здесь тонули в заботах и неприятностях, Микаэла отправилась на увеселительную прогулку по Шотландии и навещает места, которые моя мать помнила с детства. Я спросил их о Шиви, и они сообщили мне, что утром ее дважды стошнило, и им пришлось обратиться к старому доктору Коэну, педиатру, который в детстве лечил меня, и он, обследовав ее, выписал рецепт, но, главное, успокоил их. Затем она прочитала мне наименование лекарств и попросила разрешения дать их Шиви. И хотя мне было сказано, что девочка на эту минуту чувствует себя много лучше, я не сомневался, что они нервничают и хотели бы, чтобы я приехал и забрал ее.

Я обещал, что отправлюсь в Иерусалим при первой же возможности, сразу после окончания ночной смены. Когда я вошел в раздевалку, то увидел доктора Варди, моего бывшего соперника, стоявшего в забрызганной кровью зеленой униформе, с маской, свисавшей у него с шеи — на лице его, всегда выражавшем удивительную серьезность, я прочитал вопросительную готовность помочь нам, если потребуется. Хишин спросил его о только что завершившейся операции, и Варди начал рассказывать со всегдашней своей обстоятельностью, пока Хишин, извинившись, не прекратил свои расспросы. Он показался мне расстроенным, как если бы мысли его были заняты чем-то иным.