Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

— Как же случилось, что ты не разбудила меня до того, как она уехала, не дав мне даже сказать ей пару слов? — сказал я Микаэле, не на шутку рассердившись.

Она стала извиняться:

— Прости. Мне в голову не пришло, что тебя может заинтересовать Эйнат. Мне казалось, что ваши контакты закончились в тот момент, когда вы улетели из Индии. А кроме того, мне кажется, что то внимание, которое ты оказывал ее родителям, когда они были здесь, более чем достаточно для того, чтобы они позаботились о твоих делах в Израиле. Разве я не права?

Естественно, я надулся при подобном циничном взгляде на вещи, хотя, с другой стороны, испытал облегчение при мысли, что Микаэла ничего не подозревает об истинных моих чувствах к жене Лазара, пусть даже ее представления о сексуальных границах возможного были достаточно широки, чтобы вместить в себя и то, что произошло с ее собственным мужем. Но на самом деле, был я уверен, Микаэла не принимала Лазаров точно так же, как не принимала все то, что так или иначе было связано с нашим возвращением домой.

— Из-за чего спешка? — раз за разом спрашивала она меня. Израиль никуда не денется. И если мы останемся в Лондоне еще на год, я смогу, убеждала меня она, еще больше накопить опыта в качестве хирурга, и если это не убедит Хишина, то наверняка убедит какого-нибудь другого заведующего хирургическим отделением дать мне подобную работу. — Мы ведь счастливы здесь, правда? — снова и снова повторяла она, умоляюще глядя на меня сияющими своими глазами. — Никто в Израиле не ждет нас, за исключением твоих родителей. И что нам мешает навестить их в следующее Рождество?

Но я стоял на своем, настаивая на точной дате нашего возвращения — где-то в начале осени, — невзирая на все доводы Микаэлы, в которых, безусловно, было много смысла, тем более что их поддерживал сэр Джоффри, пробовавший переубедить меня и склонить к тому, чтобы мы остались еще на год. Сэр Джоффри за это время подружился с Микаэлой и часто, улучив минутку, заглядывал в часовню, в то время как она наводила там порядок. Обычно он устраивался возле алтаря, на котором располагалась и Шиви в своей переносной колыбельке, и болтал с Микаэлой, которая мела и натирала пол, об Израиле, Индии и вообще о мире. И хотя английский язык Микаэлы явно нуждался в элементарном знании грамматики, она обладала потрясающей способностью ухватывать сленг, идиомы и прочую сомнительную лексику, которой она щедро уснащала эту болтовню, поражая, судя по всему, сдержанного сэра Джоффри богатством своей грамматики и необъятностью словаря. Иногда мне приходилось задуматься, были ли отношения Микаэлы с сэром Джоффри столь уж безукоризненно платоническими, — причудливые подозрения, основанные, скорее всего, на собственном моем желании как-то уравновесить мое равнодушие к ней в прошлом с равнодушием, которое я предвидел и предчувствовал в будущем. Иногда, вернувшись домой из больницы, я готов был поверить, что ощущаю запах присутствия сэра Джоффри у нас в квартире. Запах, безусловно и был, но что это был за запах? Одно бесспорно — это был запах больницы, которым было пропитано мое тело — и я, и моя душа.

Так или иначе, когда сэр Джоффри отказался от попытки уговорить меня остаться еще на один год, он написал мистеру Лазару и попросил подобрать на мое место кандидатуру другого врача. Не получив ответа, он дозвонился в офис, но Лазара не застал. В конце концов Лазар перезвонил ему сам, согласился с его запросом и, между прочим, сообщил, что в скором времени ложится для операции на сердце. Он упомянул это не для того, чтобы пожаловаться на судьбу или разжалобить сэра Джоффри, ибо это было вовсе не в его характере, но, в основном, для того, чтобы сообщить английскому коллеге — показания ЭКГ, сделанные в Лондоне, к сожалению, не были ошибкой оборудования. В действительности это следовало понимать так: старые приборы, подаренные Израилю, находились в хорошем рабочем состоянии, и поскольку они показали наличие у Лазара асимптотической аритмии, ему пришлось пройти еще через один тест, результатом которого была рекомендация консилиума о необходимости катетеризации, несмотря на то, что сам Лазар никогда не жаловался на боли в груди.

Но сэр Джоффри вовсе не был обрадован известием, что его старое оборудование, использовавшееся для ЭКГ, оказалось в хорошем состоянии. Он предпочел бы, чтобы оно врало. Он сообщил мне о предстоящей Лазару операции, и лицо его при этом было мрачным, что тут же вызвало у меня дополнительную тревогу. Пусть даже и баллонирование, и аортокоронарное шунтирование стало в практике современной хирургии явлением заурядным и повседневным настолько, что Хишин, который не был кардиохирургом, отзывался о подобных операциях с иронией, тот факт, что болезнь коронарных сосудов сердца сопровождалась аритмией, зафиксированной нами еще в Лондоне, делало этот случай весьма и весьма сложным. Я пытался вспомнить, что говорил мне при осмотре Лазара доктор Арнольд — страдал ли Лазар вентикулярной или супервентикулярной аритмией — при том, что первая была бы более опасной. Но кто я такой, думал я, обвиняя самого себя, кто я такой, чтобы ставить диагноз кардиологического заболевания человеку, находящемуся за тысячи миль от меня, тем более что речь шла о директоре огромной больницы, в чьем полном распоряжении находилось множество высококлассных специалистов любого профиля, которые вот уж никак не нуждались в помощи или подсказке со стороны молодого врача вроде меня, практически не имевшего опыта работы кардиолога? Но виной всех моих тревог, скорее всего, являлось то обстоятельство, что когда злосчастное показание ЭКГ появилось на распечатке, я в это же самое время был на расстоянии двух миль от больницы и занимался адюльтером с его женой, что и вызвало во мне всплеск вины и тревоги, как если бы неким таинственным образом мои действия повлияли на его сердце, вызывая его фибрилляцию, в то время как она, в свою очередь, спровоцировала мой сексуальный провал.