Дёрдь Конрад - Соучастник

По дороге домой мы в машине молчим; до чего грустным иной раз бывает теплое летнее утро! Сыпь на стенах домов, зернистый свет; город вокруг нас сейчас сугубо материален, он словно давно не стиранная рабочая блуза, на которой разводы соли от высохшего пота — как очертания несуществующих континентов. Пускай будет хоть это, пускай хоть это останется нам — вкус и вонь города. Здесь, в покойной среде смирения, я согреваюсь, цепко держась за близких. Бассейн общего языка; здесь мое бытие не стоит под вопросом, здесь мне никому не нужно доказывать, что я — это я. Самолет нашего друга уже приземлился, сам он, словно основательно накурившись, не моргая, в потоке прибывших течет по движущейся резиновой ленте в стеклянных трубах аэропорта.

Ты тоже мог бы уехать — и жил бы сейчас там, не стыдясь своих грамматических ошибок. Дружил бы с теми, кто, приглашая тебя на ужин, чувствует себя безмерно великодушным. Вскоре тебя посетило бы искушение суетиться, приспосабливаться, торговать собой. Тебя затянула бы мифология добропорядочной университетской карьеры. Ты судорожно пытался бы освоить мистику святой троицы: конкуренция — деньги — успех. Все, что ты говоришь, так ли, этак ли, везде было бы неуместно. Ты метался бы от одной духовной моды к другой, чтобы все время выглядеть как с иголочки, — это ты-то, старый башмак! Если тебе осточертели в совокупности и коммунизм, и антикоммунизм, то почему бы тебе не стать просвещенным буддистом или даосистом? Посмотри на святого, который три года молчал в Непале, а теперь в качестве гуру читает курс лекций по телевизору. Здесь, в Будапеште, в корчме на углу, ты все равно не смог бы стать святым; вдруг получится в Катманду или в Беркли.

Пятьдесят пять лет я убил на неуклюжие, навязчивые глупости Восточной Европы. Выпью еще стаканчик палинки; люди, сидящие в пивном зале, с наслаждением рассказывают в который раз, как здорово они высказали все, что думают, кому-то, к кому на самом деле, кажется, и обратиться-то не посмели. Стою перед корчмой, в облаке едкого сигарного дыма, возле старых рабочих, играющих в шахматы. «Мне так вот и в такую жару, и в шерстяной одежде хоть бы хны, — с гордостью говорит один, — В доменной печи было жарче, когда мы туда после плавки влезали сбивать молотком шлак. Трое нас было друзей. Я один остался. Одного силикоз унес, другой, когда его жена бросила, в расплавленную сталь прыгнул, сейчас он перед цехом покоится, в слитке, на котором мы его имя выбили. Теперь только я остался, надо потерпеть, вот и все».

От тебя зависит, сумеешь ли ты, порхая с конференции на конференцию, обменивая в аэропортах мелькающих городов комичные национальные валюты, по-домашнему освоиться во всем мире. Выходя из дворца Объединенных Наций, ты мог бы сказать, что Нью-Йорк, да что Нью-Йорк, весь наш земной шар — жутко провинциален. Столица, пожалуй, находится в другом звездном скоплении. А тухлые диктатуры Восточной Европы тебе даже не каждый день вспоминаются: тебя другое интересует, у тебя скверное мнение о цивилизации нового времени в целом. Отвратительна эта ненасытность, это стремление заграбастать все больше власти и вооружений, капиталов и техники, успеха и потребления — пока не разразится третья мировая война. А из всей мировой культуры ты жаждешь уже лишь покоя детства; ты скорее вспоминаешь, чем строишь планы. Есть где-то маленькая страна, которая на картах авиакомпаний разве что обозначена, но не показана. Драмы, происходящие в ней, если смотреть из Бангкока или из Сан-Франциско, не более чем семейные ссоры. Есть места лучше, но есть и хуже; она и с неудачами своими уютна. Нет сомнений, в крохотной этой стране интеллигенция с осторожной своей культурой — довольно-таки провинциальна. Но не провинциальна сельская учительница, которая не бог знает сколько знает о мире, зато много знает о своих учениках. И не провинциален муж, который, открыв от радостного изумления рот, разглядывает головку дочери на груди у жены: розовеет ли младенец от материнского молока? И не провинциален заключенный, который, с зажмуренными глазами прислонившись к стене камеры, силится воскресить в памяти картины давнего летнего отдыха на природе. И не провинциальна официантка, которая, опершись ладонью на столик и наклонившись к гостю, говорит: я сегодня освобождаюсь в семь вечера, ждите напротив. И не провинциальна старуха, которая, сидя в поезде, хвастается попутчикам: внук у нее учится по таким книжкам, в которых она ни словечка не понимает. И не провинциальна сиделка в отделении реанимации, которая гладит покрытый холодным потом лоб пациента. И не провинциален вот этот дом передо мной, с двором, вымощенным булыжником, со стенами на бревнах-подпорках, бывший бордель, куда, пока его не снесли, приходят по вечерам парни и девушки, прячутся в лабиринте комнат, где на стенах фиолетовые обои и запачканные золотые птицы.