Алан Холлингхёрст - Линия красоты

— Вы ведь и раньше так говорили, верно? После того, как у нас были.

— Что?

— Лео нам рассказывал, вы ему сказали, что мы «замечательные».

— Правда? — переспросил Ник, сразу остро и болезненно это вспомнивший. — Ну что ж, надеюсь, вы на меня не в обиде. — Он чувствовал, что Розмари пришла сюда с подсознательным желанием возложить на него вину за смерть брата, и теперь, когда он оказался ни в чем не повинен, невзлюбила его еще сильнее. — Она ведь не знала, что Лео гей, верно? Помню, она говорила, что хочет увидеть его у алтаря…

— Ну что ж, он почти пришел к алтарю, — с жесткой усмешкой ответила Розмари, словно найдя наконец, на кого свалить вину — на мать. — По крайней мере, создал семью. Только с мужчиной.

— Ужасно, должно быть, узнать таким образом…

— Она так и не может в это поверить.

— Что он умер?

— Что он был геем. Это же смертный грех. — Эти два слова она произнесла с резким, почти карикатурным ямайским акцентом. — А ее сын не мог быть грешником.

— Никогда не понимал, почему это грех, — тихо проговорил Ник.

— Смертные грехи — самые страшные, — пояснила Джемма.

— Что ж, по крайней мере она не считает, что СПИД — это кара Господня.

— Для грешников — кара, — уточнила Розмари.

А Лео просто сел на сиденье в туалете, на котором до этого посидел какой-нибудь безбожник-социалист.

— Или попил с безбожным социалистом из одного стакана, — добавила Джемма.

«Зачем они над ней насмехаются?» — подумал Ник. Он попытался представить себе опустевший дом, подавленный скорбью, чувством вины и невысказанными обвинениями… и не смог.

— Она принесла его обратно домой, — сказала Розмари.

— В каком смысле?

— Принесла урну домой и поставила на каминную полку.

— А-а… — Ник был так потрясен, что залепетал — Да, помню эту полку, над камином, у вас там стояли Иисус, и Мария, и кто-то еще…

— Иисус, Дева Мария и святой Антоний Падуанский… а теперь и Лео.

— Что ж, он оказался в хорошей компании, — выдавил Ник.

— Точно, — усмехнувшись, подтвердила Джемма. — Кошмар какой-то. Я там больше не бываю, не могу этого выносить.

— Говорит, ей нравится думать, что он все еще здесь.

Ник вздрогнул, но сказал:

— Мне кажется, стоит с пониманием отнестись к таким фантазиям, она все-таки потеряла сына.

— Эти фантазии ей не помогают, — отрезала Розмари.

— А нам не помогают тем более, верно, малыш? — добавила Джемма и погладила Розмари по спине.

Розмари на миг прикрыла глаза — совсем как мать, и с тем же упрямым материнским выражением. А потом сказала:

— Она не признает правды о нем и не признает правды о нас. — И вскинула сумочку на плечо, готовая уйти.

Ник покраснел, устыдившись собственной непонятливости, а в следующий миг едва не сгорел от стыда, сообразив, что румянец на его щеках две женщины могли принять на свой счет.

Когда женщины ушли, он поднялся наверх. В безжалостном свете дурной вести квартира, которую он делил с Уани, казалась еще безвкуснее и претенциознее, чем обычно, и Ник с трудом верил, что столько времени провел здесь в ничем не омраченном счастье. Зеркала, люстры, ламбрекены и жалюзи — все вокруг, казалось, смотрело на него с укором. Так всегда бывает, когда деньги есть, а вкуса нет: квартира становится похожей на номер в шикарном отеле, который, в свою очередь — лишь жалкая пародия на действительно аристократические дома. Год назад в этой квартире была, по крайней мере, прелесть новизны. Теперь же повсюду виднелись следы обитания богатого и распущенного мальчишки. Мягкие подушки дивана продавлены и протерты посредине — Уани валяется здесь целыми днями и смотрит видео. Алая парча пропиталась потом и спермой. Можно только надеяться, что Джемма в черных ботинках, сидевшая на диване, этого не заметила! Сейчас Ник готов был убить Уани за изгаженный диван. Георгианский стол покрыт круговыми разводами и царапинами — даже Дон Гест, вечный оптимист, едва ли взялся бы привести его в порядок. «Нет, старина, косметический ремонт здесь бессилен», — сказал бы Дон. Ник провел пальцем по грязному, изрытому вмятинами столу и снова ощутил, что содрогается от рыданий.

Он сел на диван и, чтобы успокоиться, развернул «Телеграф». Выборы ему смертельно надоели, и все же любопытно было знать, чем они кончатся. Было в них что-то возбуждающее, что-то от народного праздника. В ритме сердцебиения звучал в ушах голос Розмари: «Знаете, он умер… Он умер, знаете…» С ужасом и отвращением Ник представил себе урну на каминной полке — почему-то роскошную, мраморную, в стиле рококо. Последнее фото было ужаснее всех: Лео на пороге смерти, в сущности, уже мертвец. Нику вспомнилось, как тогда, в начале, они строили шутливые планы о том, что будут делать в старости: Лео станет шестидесятилетним старикашкой, а Ник будет еще в расцвете сил. Так оно и случилось: за неделю до смерти Лео выглядел на шестьдесят лет. Он лежал на кровати в синей больничной пижаме: выражение страшно изможденного, высохшего лица было уже почти неразличимо, словно СПИД отнял у Лео душу и занял его место, словно сама болезнь смотрела из этих слепых мертвых глаз; и только на губах еще дрожала и никла знакомая кривая полуулыбка, слабая и полная само-иронии, словно Лео понимал, что сейчас она способна не привлечь, а лишь напугать. Никогда Ник не видел более страшного лица.