Виталий Безруков - Есенин

Мандельштам мгновенно схватил со стола заполненные бланки и разорвал их в клочки.

— Оставь эти дурацкие штучки, Яков! Отдай сейчас же эти смертоносные бумажки, — сдавленно шипел Осип, вырывая у Блюмкина чистые бланки. — А то расскажу сейчас всем.

— Ося! — Блюмкин схватил за галстук Мандельштама и притянул его вплотную к себе. — Ося! Если ты хоть слово об этом пикнешь, я тебе буду мстить… Запомни! А мстить я умею! И ваш Луначарский не поможет! Все! Баста! — Подошел к столу, налил себе, выпил и, покачиваясь, стал слушать.

Мариенгоф, довольный, что слушателей у него прибавилось, читал, стараясь перекричать гитару и пение Кусикова:

Блюмкин зааплодировал, и все подхватили.

— Неплохо, Марьин-граф! Французские революционеры тащили мятежных аристократов на фонари — вешали врагов народа тысячами! Русская революция ставит врагов к стенке и расстреливает их. Завтра мы заставим тысячи их жен одеться в траур! Через трупы — к победе! Тихо! — Взгляд его блеснул безумием. — Вот из моего… последнего… называется «Улыбка ЧК», — объявил он, обращаясь к одному Мандельштаму.

— Браво! Браво. Яков Григорьевич! — первым громко зааплодировал Мариенгоф. — Вот это поэзия! Шедевр!

Все нерешительно поддержали, а жена Блюмкина, Нора, красивая брюнетка, сидевшая во главе стола, глядя на весь этот шабаш, закрыла лицо руками.

— Яков Григорьевич! — льстиво продолжал Мариенгоф. — Мы с Сандро недавно были в Музее революции, так, знаете… там вам и убийству Мирбаха посвящена целая стена.

— Неужели? Очень приятно, а что там на стене? — самодовольно спросил Блюмкин.

Мариенгоф, хитро подмигнув Кусикову, продолжал:

— Да всякие газетные вырезки, фотографии, документы, цитаты… Цитаты! Правда, Сандро?

Кусиков понял, что Мариенгоф разыгрывает Блюмкина, и с готовностью поддержал:

— Да, цитаты! Я даже помню, что поверху через всю стену цитата из Ленина, я ее помню наизусть. Прочесть, Яков Григорьевич?

— Если помнишь, давай! — согласился Блюмкин, не ожидая подвоха.

Кусиков встал и, как вождь с трибуны, прокричал:

— Нам не нужны истерические выходки мелкобуржуазных дегенератов, нам нужна мощная поступь железных башмаков пролетариата.

Все засмеялись. Блюмкин, по-прежнему не понимая, что его разыграли, огорчился.

— Надо будет сходить проверить. Я жизнью тогда рисковал… а они меня так… сволочи!!

Есенин решительно распахнул дверь и вошел в номер, широко улыбаясь.

— Привет честной компании! Мало вас? Не надо ли нас?

Приход Есенина с девушками оказался как нельзя кстати, ибо розыгрыш, который учинил над Блюмкиным Мариенгоф, в отместку за Марьин-графа, по-видимому, сильно озлил Якова Григорьевича.

— Ба! Сергун! — искренне воскликнул обрадованный Мариенгоф. — Те же и «Явление Христа народу», и, как всегда, с девочками! Ну наконец-то! А то мы уже заждались.

— Мы заждались и нажрались! — срифмовал Кусиков.

Наседкин, предупреждая возможную грубость, одернул его.

— Сандро, остынь! Тут дамы. Проходите сюда, Катя, Галя!

Жена Блюмкина радостно вышла из-за стола навстречу Есенину. — Проходите, Сережа! Девушки! Вот сюда. Подвиньтесь, господа-товарищи-имажинисты! Пожалуйста, поухаживайте за дамами!

— Чур, рядом со мной, — Наседкин усадил Катю около себя. Подвинул свою тарелку, налив ей в бокал вина, счастливый, забыл обо всем на свете, не скрывая своего чувства к девушке.

— А Приблудного нет? — спросила Катя, оглядывая присутствующих.

— Нет! Приблудного сегодня нет! — ревниво ответил Наседкин.

Бениславская вначале хотела сесть рядом с Есениным, но Кусиков, потянув Галю за руку, усадил ее рядом с собой.

— Мы, горцы, любим только кавказских женщин. Сакартвело! — добавил он по-грузински.

Галя хотела запротестовать, но, увидев просящий взгляд Есенина, осталась.

— Я только наполовину грузинка, по матери, а отец мой француз, но я его никогда не видела, — ответила Галя. — Бениславская — это фамилия отчима.

До этого молчавший Блюмкин встал, налил полный бокал вина, протянул Есенину: