Евгений Степанов: Застой. Перестройка. Отстой

Океан сливался воедино с небесами в еле уловимом промежутке на волнах космического эфира находилось вечное и юное астральное тело оно искало своего временного земного воплощения вакансий не было не было не было не было потом на мгновение оно появилось мужчина и женщина аз за аз аз за аз аз за аз аз за аз аз за аз аз за аз аз за аз аз за аз аз за аз аз за аз аз за аз аз за аз за аз в непонятной студенческой сибири нашли друга друга глаза потянулись к глазам астральное тело стало видоизменяться а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а- закричал 5 июня 1964 года ребенок в московском роддоме № 9 в 23.45.

Детство — самое достойное и благородное — не знающее большого страха! — время в моей жизни. Оно пролетело быстро — в московском (подмосковном) деревянном дворе в Новогирееве. Таких дворов и домов теперь в Москве, наверное, нет. Какой-то далекий, неведомый австриец построил этот домишко, а мои прабабушка и прадедушка его купили за двенадцать тысяч рублей. Во дворе — участок составлял внушительные сорок соток! — жила наша прекрасная семья Жарковых (отец Виктор Александрович, мама Анна Георгиевна, старший брат Юра и я).

Сейчас (позволю себе краткое лирическое отступление) я хорошо понимаю, что вся моя прошедшая жизнь является в какой-то степени и моей настоящей жизнью. Ведь и сейчас меня волнует, радует, огорчает пережитое в те годы.

Дом был без удобств — небольшой, щитовой. Посередине стояла печка. Мать ее с утра до вечера топила. Иначе было бы совсем холодно.

Я рос, общался с родителями, братом, котом Диким и собакой Чернышем. Лазал по деревьям, собирал клубнику, ходил в кусковский парк и старый замечательный кинотеатр «Гай». До шести лет я был совершенен, как все дети — почти ничего не боялся. Я знал, что в случае чего мама и папа всегда придут мне на помощь. И спасут.

Во дворе росла огромная величественная яблоня — китайка. Яблочки были маленькие-маленькие, кисло-сладкие, мы их очень любили с братом.

Я смотрел на могучий и стойкий, как световой луч, летом врывающийся в дом, ствол яблони, гладил ее нежные листочки, прижимался к ней спиной, и она, как мамина теплая махеровая шаль, согревала меня — я с детских лет был уверен, что дерево одушевлено, и оно — любое, абсолютно любое, но, прежде всего, конечно, яблоня! — является моим родственником. Близким родственником.

Отец работал инженером в строительном тресте, мама — техническим переводчиком с немецкого языка, что позволяло ей частенько брать работу на дом.

Родители жили дружно, практически никогда не ссорились, они любили друг друга и нас, своих детей. Все свои силы они отдавали нам — они совершали свой ежедневный незаметный родительский подвиг.

У отца было много разных хобби — он переплетал книги и газеты, у нас хранились все подшивки «Правды», «Литературной газеты», для каждого фолианта он делал из картонки коробку, мастерил роскошную деревянную мебель, стрелял из пневматического ружья по мишеням, фотографировал, играл на аккордеоне и скрипке, ежедневно вел дневник и т. д.

А еще он любил готовить.

Особенно — варить варенье. Варенье он варил из всего. Из клубники и яблок, облепихи и черноплодки, которой у нас росло видимо-невидимо.

Однажды отец и вовсе нас удивил:

— А теперь, ребята, отведайте мой фирменный джем — из апельсиновых корок.

Мы неуверенно и не слишком охотно стали пробовать. Юрка как честный человек сказал, что ему не понравилось, мама пробовать и вовсе отказалась, а я отца из вежливости похвалил, правда, съел всего две ложечки.

Мой старший брат Юрка обожал рисовать и читать — он ходил в художественную школу. Рисовал он в основном замки. Красивые они у него получались.

Юрка с детских лет был очень начитанным мальчуганом. Именно он открывал мне литературные имена. Он пересказывал мне «Героя нашего времени», читал стихи и переводы Маршака (особенно нам нравились про Петрушку и Робин Гуда).