Евгений Степанов: Застой. Перестройка. Отстой

В 1982 году умер мой дедушка Александр Алексеевич (отец моего отца). Дедушка был человек замечательный. Руководил крупными промышленными трестами, работал в министерстве рыбной промышленности, сделал много научных открытий. Играл на скрипке и баяне, разводил пчел на своей даче в Купавне, выращивал огромные помидоры и маленькие огурчики, всегда нам давал мед и овощи, обожал футбол, особенно игру «Динамо» (Тбилиси).

— Капиани, — он именно так говорил (через «а») — выдающийся волшебник. Смотрю на него — душа радуется.

Мы часто приезжали с отцом к деду в Купавну, он там жил со своей второй женой, тетей Ниной (моя бабушка Зина умерла, когда мне было полтора годика), ходили в лес за грибами, дед играл на скрипке и, как ребенок, трогательно ждал комплиментов. Я их всегда ему говорил, хотя играл он не слишком хорошо, абсолютного слуха, как у меня, у него не было.

В том же году умер и дедушка Наташи — Иван Сергеевич. Умер от старых ран, полученных еще под Сталинградом, где он воевал рядовым…

Мои родители не сообщили мне сразу про смерть деда, не хотели меня травмировать, похоронили его без меня — я был в Кубиковске.

А Ивана Сергеевича мы хоронили вместе с моей новой семьей. Гроб несли от его старого частного дома до кладбища, процессия растянулись метров на тридцать, потом были поминки.

После смерти Ивана Сергеевича Эмма Ивановна совсем захандрила, она стала еще сильней ругать Ивана Ивановича. А у него родилось еще двое детей. Один из них — мальчик. Все-таки мой бывший тесть добился своего.

Так мы и жили в провинции, в районном центре, а в институт, в Кубиково, ездили каждый день на рейсовом автобусе.

Из областного центра частенько возвращались на попутках — выходили на дорогу, голосовали. Останавливались в основном грузовики. В конце пути мы давали водителю пятьдесят копеек или вообще ничего не давали. Ни один водитель за четыре года не спросил у нас о гонораре за свою работу.

Учились мы с Наташей неплохо, особенно по литературе, русскому языку. Марксистско-ленинские науки мне давались легко, а Наташа в них ничего не понимала.

В двадцать лет меня исключили из комсомола. Ни за что. Я просто забывал платить взносы.

Комсомольцы вызвали меня на бюро и стали шпынять:

— А ты очень неправильный комсомолец… Почему не платишь взносы?

Один жирный парень, редактор институтской многотиражки Толя Мокрых возмущался:

— А я знаю, что ты за фрукт, мне говорили друзья, что ты и паспорт потерял.

Я отвечал:

— Да, потерял — ну и что? Скоро вообще в мире не будет никаких паспортов. Это все лишнее. А взносы я заплачу.

— Но ты же не комсомолец по сути, — отвечали мне.

— Я считаю, нужно в душе быть комсомольцем и хорошим человеком, а все остальное потом.

Исключили.

Я пришел домой. И сутки не поднимался.

Я понял, что никогда не уеду за границу, не увижу ни Парижа, ни Берлина, ни Америки… Все дороги мне были закрыты.

Наташа легла со мной на полу, гладила меня и говорила:

— Все это ерунда. Все обойдется. Сама система этих дураков скоро рухнет. Скорее, чем им кажется. А ты объездишь весь мир.

Я посмотрел на нее непонимающим взглядом.

— Точно, — сказала она.

И я поднялся с пола.

Что такое счастье? Оно многообразно. Порой малая толика света, одна человеческая фраза — огромное счастье.

Мое счастье — это Наташа.

Из друзей детства я поддерживал отношения только с Сережкой Грушиным. Он писал мне из Москвы, потом из армии, потом снова из Москвы.

В восемнадцать лет Сережка пополнил ряды доблестных вооруженных сил СССР — оказался сначала в Душанбе, а потом (после «учебки») самолетом его переправили в Афганистан.

Он стал охранять Кабульский аэропорт.

Когда он прилетел, была весна. Цвели цветы. Много цветов. Острые, как зубная боль, горы подпирали яркое синее небо.

— Природа как на курорте, — подумал Сашка.

Из созерцательного и расслабленного настроения его вывел сержант Жаков:

— Ложись!

Начался обстрел. Оттуда-то стреляли, Сережка не понял — откуда. Он бросил свой гранатомет и свалился в прилипшей к спине гимнастерке на холодную землю.

Жаков очнулся первым и стал кричать:

— Груша, твою мать, огонь!

Сережка схватил гранатомет и стал стрелять вверх. Он боялся не умереть, он боялся Жакова, его криков и последующих разборок.

В воздухе появились наши вертолеты, Сережка прекратил стрелять. И опять лег на землю.

Прошел его первый день в Афганистане.