Флэнн О'Брайен: Третий полицейский

— Все дело в зубах, — услышал я, как он сказал рассеянно и вполголоса. — Почти все болезни от зубов.

Его лицо, когда он повернулся, нас удивило. Оно было непомерно толстое, красное, широко распространенное и сидело прямо на шее гимнастерки с неуклюжей тяжестью, напоминающей мешок муки. Нижняя его часть таилась под яростно рыжими усами, бившими из кожи далеко в воздух, как антенны какого-то необычного животного. Щеки у него были красные и жирные, глаза же — почти невидимые, спрятанные сверху заслоном пучковатых бровей, а снизу — толстыми воланами кожи. Он тяжеловесно подходил ко внутренней стороне стойки, а Дивни и я робко приближались от дверей, пока мы не оказались лицом к лицу.

— Насчет велосипеда? — спросил он.

По-моему, «Третий полицейский» — важная книга для России, особенно сейчас. Для русской культуры и сознания характерно представлять себе организацию мира по полярному принципу. Все либо хорошо, либо плохо, ново или старо, материально или духовно. Сейчас все плохо, потому что старо, а вот после революционных перемен будет ново и хорошо. Или: этот человек заботится только о материальном, он богат, а вот этот человек полон духовности. Он, конечно, не заботится и не способен заботиться о насущных нуждах своего земного организма; поэтому он нищ, и это хорошо. Все это сливается с христианским обетом нищеты и призывом Христа не заботиться о хлебе насущном, а быть как птицы небесные.

Самое защищаемое из таких противопоставлений — физическое и духовное. Вот где русскому человеку необходима непреодолимая грань. Даже многочисленные душеоткрывающие, но материальные обычаи вроде бани и выпивки не мешают этому противопоставлению цвести в сознании российского народа. Флэнн О'Брайен несет читателю свойственный ирландцам плавный, непрерывный переход от материального к духовному. Границ нет. Если, например, изготавливать сундучки все меньшего и меньшего размера, рано или поздно они станут невидимыми, потом невидимыми даже в увеличительное стекло, потом духовными. Получается континуум от материи к духу.

В русской литературе существовала тенденция в этом направлении, которую олицетворял, например, Лесков. В его рассказах слова также имели физический и духовный смыслы, плавно переходящие друг в друга. В последнее время это направление было продолжено Венедиктом Ерофеевым. Такой образ мышления исподволь меняет революцию на эволюцию, плавный переход, показывает путь, по которому могут развиваться надежды на перемены к лучшему. Что же касается конкретного отдельно взятого человека, то этот образ мышления вполне позволяет ему правильно вести себя — но в то же время не так, как правильно ведут себя другие.

Флэнн О'Брайен постоянно подвергает ум сомнению. Полицейские рассказывают нам сущую нелепицу, а мы, как загипнотизированные, не только не можем от нее оторваться, нет, мы ей почти верим, не можем не верить, ибо она скомпонована по законам разума. Говорят, логика заменяет отсутствующую совесть и что для этого-то она человечеством и используется. Тут автор нам показывает, какая это замена. Бедный герой, оказавшийся в том же положении, что и читатель, беспомощно восклицает внутренним голосом по имени Джо: «Они тут могут сказать что угодно, и это будет правда, и в нее придется верить».

О'Брайен иногда звучит, как будто всю жизнь прожил в России. Не только некоторые предложения ему явно было трудно написать по-английски, так как язык этот не поддается добровольно на растяжения, сжатия и установление порядка слов, угодных автору, но и понятия у него нередко чисто российские. Вот возьмите его отношение к заграничной вещи, столь знакомое советскому человеку: «Свет такого сорта редко видишь у нас в стране, так что, возможно, он был изготовлен из заграничного сырья».

В этой повести герои говорят странным языком даже о простых вещах; поэтому, когда они переходят к неправдоподобному, разница кажется не такой уж большой, и им сразу веришь. Таким образом форма плавно перетекает в содержание, еще раз демонстрируя, как ирландский мягкий переход снимает проблемы, для решения которых немцам с их продуктивной в XIX веке склонностью обострять противоречия и нагнетать обстановку приходилось пользоваться такой тяжелой артиллерией, как, например, единство и борьба противоположностей.

Сопряженная с этим трудность перевода заключается в том, чтобы удержаться на грани того, что вроде как нельзя сказать, но, по здравому размышлению, — можно. Чувствуешь, что так не говорят, но могли бы, и теперь, кто его знает, может, такими странными оборотами и заговорят.