Флэнн О'Брайен: Третий полицейский

С облегчением улыбнувшись про себя, я сказал, что он может не стесняться.

— Соблазн был острейший, — взволнованно продолжал он убеждать, — не пришлось возиться и снимать со стен объявления, так как обои наклеились за ними без лишних слов.

— Все нормально, — сказал я. — Спокойной ночи и спасибо.

— До свиданья вам, — сказал он, отдавая мне рукой честь, — и можете не сомневаться, я сыщу украденную фару, они ведь стоят один и шесть пенсов, вы же ведь не из денег сделаны, чтобы все время новые покупать.

Я смотрел, как он удаляется сквозь живую изгородь, идя назад сквозь путаницу кустов и деревьев. Скоро его фонарик был уже не более чем перемежающимся мельканием между стволами, и наконец он совсем исчез. Я был опять один на дороге. Не было слышно никакого звука, кроме томного шевеления деревьев в нежном ночном воздухе. Я облегченно вздохнул и пошел назад к калитке за своим велосипедом.

Ночь достигла, по-видимому, средней точки своей интенсивности — тьма была теперь куда темней, чем раньше. Мой мозг был переполнен через край полуоформившимися идеями самого далеко идущего свойства, но я твердо подавил их и решил ограничить себя исключительно тем, чтобы найти велосипед и незамедлительно добраться домой.

Дойдя до углубления калитки, я осторожно двигался там, вытягивая руки вперед, в черноту, в поисках успокаивающего руля моей сообщницы. Сколько я ни тянулся, с каждым движением я то не находил ничего, то рука касалась гранитной шероховатости стены. Во мне возникало неприятное подозрение, что велосипед исчезла. Я стал искать с большей скоростью и тревогой и, не сомневаюсь, обследовал рукой весь полукруг калитки. Но ее тут не было. Мгновение я простоял в смятении, пытаясь вспомнить, отвязал ли я ее в прошлый раз, когда примчался сюда из дома искать ее. О том, чтобы ее кто-то украл, не могло быть и речи, так как, даже если кто-нибудь и прошел мимо в такой неподходящий час, увидеть ее в кромешной темноте было невозможно. Потом, пока я стоял, со мной опять случилось нечто удивительное. Что-то нежно скользнуло мне в правую руку. То была рукоятка руля — ее руля. Казалось, она пришла ко мне из тьмы, как ребенок, протягивающий ручку, чтобы его повели. Я был удивлен, но впоследствии у меня не было полной уверенности, вошел ли этот предмет мне в руку сам, или же рука, механически шаря кругом, пока я был глубоко погружен в мысли, нашла руль без помощи или вмешательства со стороны чего-либо необычного. В любое иное время я предался бы удивленной медитации об этом любопытном случае, но тут я подавил все мысли о нем, провел руками по остальным частям велосипеда и обнаружил, что она неловко прислонилась к забору, а веревка свободно свисает с рамы. Она была прислонена к калитке не там, где я ее привязал.

Глаза привыкли ко мраку, и теперь я ясно различал светловатую дорогу, окаймленную с каждой из сторон бесформенной неясностью канавы. Я вывел велосипед на середину, нежно разогнал ее, перебросил ногу и мягко опустился в ее седло. Она, казалось, немедля сообщила мне некий бальзам, своего рода облегчающее и усладительное расслабление после страстей малюсенького полицейского участка. Я вновь узнал удобство ума и тела, счастье нарастающей легкости сердца. Я знал, что на сей раз ничто в целом свете не выманит меня из седла, пока я не прибуду домой. Я уже оставил большой дом далеко позади. Откуда ни возьмись, появился ветерок и стал неутомимо подталкивать меня в спину, от чего я без усилий несся сквозь темноту, как окрыленный. Подо мной ровно и без огрехов работала велосипед, каждая деталь функционировала точно, нежные пружины ее седла безупречно отвечали моему весу на припухлостях дороги. Я твердо, как никогда, старался быть свободным от диких мыслей о своих четырех унциях омния, но, что бы я ни делал, ничто не могло сдержать изобилия полумыслимых экстравагантностей, пришедших и заливших ум, как стая ласточек, — экстравагантностей в еде, выпивке, изобретательстве, разрушении, изменении, улучшении, поощрении, наказании и даже любви. Я знал лишь, что некоторые из этих неопределенных клочков мысли небесны, некоторые ужасны, некоторые приятны и невинны; и все они моментальны. Ноги с экстазом нажимали на охотно подающиеся женские педали.

Дом Кураганов тупой молчаливой мутью мрака ушел назад по правую руку, и глаза мои возбужденно сузились, пытаясь проникнуть к моему собственному дому в двухстах метрах дальше по дороге. Он постепенно сформировался именно в той точке, где, я и знал, он стоит, и при первом же взгляде на эти четыре простые стены я чуть не зарычал, радуясь и выкрикивая дикие приветствия. Даже возле Кураганов — теперь я себе в этом признался — мне не удавалось полностью убедить себя вне всякого сомнения, что я когда-нибудь еще увижу дом, где родился, но вот я перед ним схожу с велосипеда. Теперь, когда я их пережил, опасности и чудеса последних нескольких дней стали казаться великолепными и эпическими. Я чувствовал себя огромным, важным и полным мощи. Я был счастлив и удовлетворен.