Джон Чивер - Фальконер

Для холодных, бездушных людей Рождество — глупый, ненужный праздник, для всех остальных — одно из самых великих таинств. Фаррагат всегда видел за дурацкими песнопениями божественный свет и чудо рождения Христа — и даже здесь, в этот дождливый августовский день, он, как ни странно, ощутил настоящий дух Рождества. Намерения людей были чисты. Миссис Спингарн искренне любила своего сына и не хотела смириться с его внезапной и чудовищной кончиной. Охрана искренне боялась бунтов и смерти. Заключенные хотели хотя бы на миг почувствовать себя свободными. Фаррагат постарался отвлечься от странного спектакля и разглядеть кабинет. На стене висела пустая доска, над ней — алфавит, написанный спенсеровским шрифтом давным-давно. Буквы были изящными, с петельками, хвостиками, завитками и росчерками, а буква «t» похожа на акробата. Над алфавитом красовался американский флаг с сорока двумя звездами. Белые полосы потемнели от времени, и их цвет напоминал желтизну мочи. Не очень красиво, но именно таким был флаг, под которым Фаррагат в свое время шел в бой.

Подошел фотограф — худощавый мужчина с маленькой головой. Настоящий денди, подумал Фаррагат. Фотоаппарат на штативе казался не больше футляра для наручных часов, но, похоже, фотограф был влюблен в него без памяти и не мог без него жить — настолько неохотно он отрывался от черной коробочки. Голос у фотографа был приятный, хотя и немного с хрипотцой. Делалось по два снимка. На одном — анкета с номером заключенного и адресом члена его семьи. На другом — сам заключенный. Перед вторым снимком фотограф мягко советовал, как лучше встать:

— Улыбнитесь. Чуть поднимите голову. Не ставьте ноги слишком широко. Готово!

Когда пришла очередь Петуха, он протянул свою анкету: «Мистеру и миссис Санта-Клаус. Ледяная улица. Северный Полюс». Фотограф широко улыбнулся и оглядел остальных, думая, что они от души посмеются над этой шуткой, но внезапно осознал всю глубину одиночества Петуха. Никто не засмеялся над этой болью. Петух понял, что его смерть при жизни очевидна для всех. Он резко повернул голову, задрал подбородок и весело сказал:

— Слева у меня просто потрясающий профиль!

— Готово, — сказал фотограф.

Подошла очередь Фаррагата. Он задумался о том, как должен выглядеть на фотографии. В конце концов, решив, что надо изобразить верного мужа, заботливого отца и преуспевающего человека, он широко улыбнулся и шагнул в ослепительно-яркий свет прожекторов.

— Индиан-Хилл, — прочел фотограф. — Знаю это место. Видел надпись на указателе. Вы там работаете?

— Да, — ответил Фаррагат.

— У меня есть друзья в Саутуике, — пояснил фотограф. — Готово.

Фаррагат подошел к окну. Отсюда был виден корпус с блоками Б и В — мрачное здание с большим количеством окон, похожее на старую хлопкопрядильную фабрику, какие строили на севере страны. Он ожидал, что в окнах покажутся языки пламени и замелькают чьи-то тени, но вместо этого увидел, как какой-то заключенный мирно развешивает белье. Его поразило спокойствие, царившее в этом корпусе. Неужели они так унижены и обижены тем, что их тоже заставили раздеваться догола для обследования, а потом предложили сфотографироваться у новогодней елки? Наверное, в этом все дело. Здание словно погрузилось в сон. Неужели эти заключенные тоже решили уйти от реальности и погрузились в апатию, как это сделал он сам, когда Петух поджег матрас? Фаррагат снова посмотрел на незнакомца, развешивающего белье.

Через пару минут Фаррагат вышел в коридор, где ждали своей очереди остальные. В окна стучал дождь. Рэнсом собрал со всех анкеты и отнес к фотографу. Теперь анкеты им ни к чему. Фаррагат с интересом посмотрел на Рэнсома — человека скрытного и замкнутого; Фаррагату казалось, что, если понаблюдать за его движениями, можно что-нибудь о нем узнать. Собрав дюжину анкет, Рэнсом взобрался на стул. Он был крупным парнем, а стул — довольно шатким, поэтому Рэнсому пришлось проявить изрядную ловкость, чтобы не упасть. Устроившись на стуле, он разорвал анкеты на мелкие клочки и стал сыпать их на головы и плечи заключенных. Широко улыбнувшись, он вдруг запел «Тихую ночь». Рогоносец присоединился, у него оказался приятный бас; они находились в тюрьме, на дворе стоял август — но хор получился отменный, оба вдохновенно пели про Пречистую Деву. Старая рождественская песня и обрывки бумаги, падающие на головы и плечи, навеяли приятные воспоминания в этот душный дождливый день, и каждый заново испытал ту радость, которая охватывает при виде снега.