Давид Гроссман - Будь мне ножом

Это тот же мальчик, который в десять лет прочитал «Грека Зорбу», потому что была одна учительница, которую он любил, и которая рассказывала об этой книге с умилением, и слёзы сверкали в её глазах. А он никогда не видел таких слёз у детей, и тем более, у взрослых — это были слёзы вожделения. Он не знал этого слова (и не решился бы его написать, если бы ты не написала его первой). У него дома не было книг, книги собирают пыль, книги — это грязь, для книг существует школьная библиотека; он украл деньги из отцовского кошелька, из священного кошелька, и впервые в жизни пошёл в книжный магазин и купил книгу. Начал читать — и мало что понял, ничего в сущности не понял, кроме того, что это невыносимо красиво, что жизнь просто бушует там и зовёт его по имени. Переполняемый чувствами, он проглотил целую книгу примерно за год и закончил точно к своему одиннадцатому дню рождения — сделал себе такой маленький секретный подарок.

Не слишком приятно, да? В страшной тайне, ценой ужасных болей в животе, которые брали верх над любым лекарством и рыбьим жиром, он прочитывал лист, резал его на мелкие одинаковые кусочки, старательно прожёвывал и глотал, по странице в день, с трёхчасовым перерывом между порциями — вот такая чёткая бюрократия. Помнишь эту книгу издательства «Рабочий народ»? Со скидкой для комитета гражданских сотрудников Цахала, с обложкой горчичного цвета и красным обрезом? Чуть горьковатую? Триста с чем-то листов бумаги изгрыз он таким образом в течение года от плотского вожделения к словам, но у него, Мирьям (всегда будь с ним настороже!), у него уже тогда было более одного побуждения к каждому поступку, и из-за каждой возвышенной идеи выглядывал крысиный хвост: а может быть, он ел «Зорбу» ещё и для того, чтобы силы домашней безопасности, роясь в его ящике, не обнаружили на дне новую книгу, существованию которой там он не смог бы дать удовлетворительного объяснения? Допустим — книгу без штампа школьной библиотеки?..

То есть, я, конечно, пробовал его подделать (ты же не будешь подозревать меня в полной тупости!): на белом листе в конце книги я нарисовал большой штамп, который выглядел как жалкая подделка. Я выдрал этот лист, но не смог выбросить его в мусорное ведро, и уж конечно не в унитаз! Как можно выбросить в унитаз лист из «Зорбы»?! Почти не думая, я засунул его в рот и начал жевать (помню как сейчас: странный и неприятно-пыльный вкус натруженных страниц). Я попробовал подписать самому себе книгу, будто получил её в подарок от друга, но не смог подделать чужой почерк, и этот лист тоже проглотил. И так, случайно, возникла у меня эта гастро-поэтическая идея…

(Я только что попробовал прочитать это твоими глазами…).

Сколько сил я потратил на эту маскировку, и как я боялся, читая книгу, что они обнаружат обман и кражу из кошелька! И ведь глупо было думать, что они будут так в это углубляться, но понимание, что это возможно, что это входит в семейный репертуар…

Я ни в коем случае не собираюсь рассказывать тебе о своих родителях. Ты тоже почти ничего не писала о своих, и это правильно: что нам до них, мы давно уже от них освободились, по крайней мере, я (сколько лет могут продолжаться эти войны?). И кроме того — рассказывать-то почти нечего. Мои родители — пара самых обычных и даже приятных людей, каких ты только можешь вообразить. Они — сама реальность. Господин Коричневый Ремень и госпожа Резиновые Перчатки. В них нет ничего тайного, и все их дела и мысли прозрачны до самых внутренностей. И вообще — для меня они уже не актуальны, я тебе говорил, что отец уже два года лежит в каком-то питомнике для таких как он в Раанане, а мама усиленно за ним ухаживает. Доставляет ему на автобусах кастрюли с пищей и проводит с ним по восемь часов в день в полном молчании, но при этом непрерывно моет, скребёт, бреет, стрижёт, массирует, молотит и месит, она просто расцвела там (а может, и он тоже, не знаю, я полтора года его не видел — ни к чему!).

На этой неделе она с застенчиво-таинственной улыбкой сообщила мне, что решила отрастить ему усы.

Ты, конечно же, спросишь, почему я не закричал им в лицо, что у меня есть право иметь свою собственную книгу «Зорба», что она нужна мне, как, например, воздух, как лекарство. Нет, с какой стати я буду требовать такое? Я — украдкой, кругами, удаляясь и приближаясь, — и даже испытывая какое-то новое для себя наслаждение (остроумно назовём его «радость кривизны». Похоже на новый чай, сделанный из миндального экстракта моей горечи). Я говорю о наслаждении той горько-сладкой болью, которая глубоко проникает в тебя, и весь ты обвиваешься и опутываешься ею, как кишкой с воспалённой открытой язвой, высасывающей тебя изнутри, с постоянными приступами боли и унижения, о которых ты уже знаешь, откуда их ждать и как извлечь их из себя — твоё скудное, но такое личное имущество, к которому ты снова и снова возвращаешься — это вкус дома, запах дома, — вот оно снова колет, в любую минуту готовое к действию, почувствуй, познакомься с ним: это я, моё тело и душа, снова загрязняющие друг друга, я даже слышу произносимый шёпотом внутренний пароль (срсрсрср…), тебе, наверное, стоит надеть толстые перчатки, когда ты берёшь в руки эти мои листки?..