Иван Зорин - Повестка без адреса

Так думал Александр Шалый, вспоминая, как в своём медвежьем углу долгими зимними вечерами листал Библию, сажая сальные пятна, как иногда соглашался с прочитанным, но чаще качал головой, не видя в райских кущах ничего кроме скуки, считая, что они не идут ни в какое сравнение с его псковским лесничеством, полным волков и браконьеров.

«Измельчал народ, — ещё раз подумал он. — А Тот, наверху, если Он есть, — не баба, и ждёт не любовных признаний, а поступка».

А вслух произнёс:

— Ну что, мужики, тряхнём стариной?

— Че-ем чёрт не шу-утит, — откликнулся Виглинский, мотнув поредевшей, но всё ещё огненной шевелюрой.

— Они нам ещё за Яна Петерса ответят, — запальчиво бросил Шмель. — За всех их красных латышских стрелков.

Готовились по полной. За годы набрали жирок — теперь растрясали. Прежняя форма давалось тяжело, недели две входили, прежде чем снова почувствовали себя молодыми. Никаких фронтовых «ста грамм». И без баб. Одна услада — разговоры перед сном. Да и спали, где попало, закаляя тело под открытым небом, как когда-то в Африке, Афганистане, на чужой земле.

— Латыши совсем охренели, — крутил у виска Шмель, пригоршнями собирая на болоте кислую клюкву, от которой сводило скулы. — Недавно сейм принял закон о правах домашних животных — теперь даже курица должна иметь паспорт. А захочешь козу зарезать — дай ей прежде игрушку, отвлеки, как ребёнка.

— Вот чудилы, — оскалился Щепка.

— Это они под европейцев канают, — разъяснил Шмель. — Гуманисты, блин, а половина населения — не граждане.

— Им бы по-осчитать, сколько мы зме-ей в Азии без спросу съели, — вставил рыжий Виглинский.

Все засмеялись.

А Седой вспомнил Корею, где животных убивают долго. Вспомнил, как принимавший их хозяин привязывал собаку к мотоциклу и, перебив лапы, часами гонял до смерти.

— Зачем это? — не выдержал тогда Сергей.

— Адреналин, — щуря и без того узкие глаза, улыбнулся кореец. — Мясо будет вкуснее.

Собак забивали также палками в мешке, они часами скулили, умирая в страшных муках. Их туловище представляло сплошную гематому, зато мышцы насыщались кровью и отбивная становилась нежнее.

— Кухня у них такая, Сергеич, — сплюнул чинивший хозяйский автомобиль Неробеев. — Будь она неладна.

Кореец проявлял радушие, как ему скажешь, что от его гостеприимства тошно на душе.

А через три часа, вырубив у дверей охрану, Василий Саблин входил в латвийский сейм. На него уставилась сотня недоумевающих глаз.

— Оккупанту сюда нельзя! — крикнул зло один из депутатов.

— Уже можно, — передёрнул «Калашников» Василий.

Сквозь прорезь он видел растерянные, перекошенные лица, но для него это были уже мишени. Сбившись в кучу, депутаты вдруг стали блеять, как перепуганные козы, и прежде чем открыть огонь, Василий бросил в зал горсть детских игрушек.

И тут автомат заело. Василий стал судорожно дергать затвор вдруг занывшей, потяжелевшей рукой, он неловко отсоединил рожок, сыпля на пол патроны, когда со спины навалились подоспевшие охранники…

Проснулся он от того, что дёргал рукав тельняшки, примёрзший к заиндевевшей, стылой земле, на которой он лежал с раскинутыми руками.

В боевых группах командир находится в центре, в «тройке», и держит около себя не самых ценных или умных, а дерзких, тех, кто может оказать мощную огневую поддержку. От него идут две руки — одна дотягивается дальше, вторая осуществляет поддержку первой и держит связь с «тройкой» — «доводит» удар, если надо. Это как боксёр — левой ошарашивает, заставляя раскрыться, правой добивает.

Погибших в бою, когда их не отправляли на родину «грузом двести», хоронили быстро, не впуская боль в себя. Бывало, закопают в песок, и никаких молитв, залпов в воздух и прочих глупостей. Разделят немудрёные вещи. Каждый возьмёт что-то на память. Смерть входила в контракт, она была частью работы, и, чтобы хорошо делать эту работу, нужно было довести её до автоматизма. На войне нет места слезам. И только спустя годы вдруг цепенели, обнаружив, что вместе с товарищами схоронили частицу себя.

Раз Неробеев увидел во сне своего первого командира. «Тебя же ещё в Афгане…» — вспомнил он прорвавшихся в лагерь моджахедов и автоматную очередь, прошившую капитана. «Ну и что, — улыбнулся тот, — во сне нет мёртвых. Здесь, как в раю, все живы».

Но жизнь, как штопор, двигалась в одну сторону, и, проснувшись, Неробеев долго разглядывал в зеркале своё немолодое лицо, на котором морщин становилось больше, чем шрамов, трогал заскорузлыми пальцами седые виски…