Алексей Слаповский - Пересуд

— Простудился, что ли, Сережа? — Да.

— На вашем направлении вряд ли они будут, но проверяйте всех. Особенно с иногородними номерами, по сводке три машины угнали сегодня, не исключено, что они. Номера запиши.

И голос продиктовал номера.

Ага, порадовался Петр, насчет автобуса ничего не говорят. Уже хорошо.

— В самом деле, — негромко спросил Федоров, — дальше что? Какой план?

— План простой, — объяснил Маховец. — Отъедем подальше, а потом разбежимся, кто куда.

— Это и в Москве можно было сделать.

— Я же сказал: там вас поймали бы. А здесь — просторы родной родины. Леса, поля, овраги. У них сил не хватит отыскать.

— Наши фотографии уже везде. Нет смысла.

— Кому нет смысла, может сразу сдаться в милицию, — посоветовал Маховец.

— Вот именно, — зевнул Притулов, с завистью глядя на спящего Артема. — Согнать бы его, поспать бы. И жрать охота.

— Без проблем, — сказал Маховец. — У них возьмем, — он кивнул на пассажиров.

— Не трогали бы вы их, — посоветовал Федоров.

Маховец удивился:

— Почему это — вы? А ты сбоку, что ли? Не с нами? Ты людей никогда не трогал, не обижал? Голубь сизокрылый!

— Грабежом и убийствами, по крайней мере, не занимался, — ответил Федоров.

— Да неужели? Ясен пень, другие занимались и тебе в клювике таскали. Как матке в улей. Не грабил он. А сейчас будешь грабить!

— Не буду.

— Будешь! — Маховец ткнул жесткими пальцами Федорова под ребра.

Тот задохнулся от боли.

Через некоторое время выговорил:

— У меня печень!

— А у меня селезенка, — ответил Маховец. — И запомни: не вы, а мы, понял? И ты с нами. И будешь делать, что я скажу. Сережа, иди с дяденькой и собери урожай.

— Я помогу, — вызвался Притулов.

— Помоги, помоги. Народ! — громко сказал Маховец пассажирам. — Мы хотим покушать. И выпить, если у кого найдется. Поделитесь по-христиански! Ане поделитесь, все равно возьмем. Так что вы сами приготовьте, чтобы вас не шмонать.

— А сами голодными будем? — сердито спросила Любовь Яковлевна. — У меня дочь больная!

— Так не всё же! — утешил ее Маховец. — Я же говорю: поделиться, а не отдать!

Елена резким жестом достала из сумки пакет кефира и булочку — единственное, что у нее было из еды, — и швырнула на кресло рядом с собой.

Это подсказало другим схему действий: доставали имевшиеся продукты и клали на свободные сиденья. Личкин собирал торопливо, посматривая по сторонам, будто чего-то опасался, Притулов брал спокойно, как свое, а Федоров пробирался боком (чтобы не видеть хотя бы половину пассажиров), и вид у него был если не виноватый, то минимально заинтересованный, с намеком: мне это ни к чему, но обстоятельства вынуждают. Когда он оказался возле Куркова, тот торопливо и заговорщицки шепнул:

— Это бессмысленно, вы понимаете?

Федоров промолчал.

Это, наверное, убедило Куркова, что перед ним возможный союзник.

— Возьмите у него автомат, — сказал он нагибаясь и будто поднимая что-то с пола, — а мы поможем.

— Ты за других не говори! — вдруг раздался громкий голос Тепчилина, который сидел сзади Куркова. — Я еще жить хочу! Пусть люди доедут спокойно!

— Что такое? — тут же насторожился и подошел Маховец.

— Да ерунду предлагает! — обиженным голосом сказал Тепчилин (он обижался на вероятный ущерб себе, своему здоровью и самой жизни). — Отнимем, говорит, автомат! Стрельбы нам еще тут не хватало!

— Это ты предлагал? — спросил Маховец Куркова.

Художник смотрел перед собой, не считая нужным отвечать.

А Федоров медленно пошел вперед с набранными продуктами. Да, предложение поступило, но он ни при чем — он ничего не ответил.

Проводив его взглядом, Маховец отвел руку и кулаком, с маху, ударил Куркова по лицу.

Лыткарева запричитала:

— Ой, ой, ой, что вы делаете? Ох, беда, беда!

Нина вскрикнула.

Желдаков непроизвольно выругался.

Ваня Елшин с трудом сглотнул нервную слюну.

Если до этого нападение на милиционера было неожиданным и поэтому его никто толком не успел осознать, если дальнейшие события были хоть и насилием, но относительно мирным, то теперь всем вдруг стало ясно, что шуток не будет. Очень уж жестоким, хлестким, звучным был удар Маховца. И голова Куркова мотнулась, как неживая, и кровь сразу потекла из носа и изо рта.

Маховец на это и рассчитывал. Он мог ткнуть художника, как Федорова, рукой или стволом автомата, но многолетняя практика тюремных и вольных драк научила его: удар, адресуемый не только ударяемому, но и другим для поучения и острастки, должен быть явным, эффектным, с кровью.