Игорь Удачин - Встретимся в Эмпиреях

— Верим-верим. Зная тебя — верим.

— Дело в том, что я где-то услыхал: все крутые мужики носят такие наколки на задницах.

— Как тебе не стыдно, Демон, — качает головой Виктория, пытаясь побороть на своем лице непослушную улыбку.

— Масляную краску не так-то просто смыть, — замечаю я.

— Когда родители ненароком увидели — картинка была достаточно размыта, чтобы отвертеться и навешать им лапши на уши… — взгляд Демона направлен на меня и чего-то ждет. — Рассказывай теперь ты, Гоголь.

— Когда мне было одиннадцать — я рисовал исключительно на бумаге. А еще, когда мне было одиннадцать — я слышал, что некоторые факиры умеют пускать из ануса огонь и тем же интересным местом таскать из досок гвозди. И я, сознаюсь… ни разу не пытался повторить за ними этих подвигов.

— Да ну тебя!

— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось, — веселится Слива, вороша палкой угли в костре — это он над Демоном вслед за мной подтрунивает.

— Да ну тебя тоже!

— Кофе готов, — оповещает нас тем временем Виктория и жестом просит меня передать ей кружки. Я с готовностью исполняю.

Каждый по очереди получает свою порцию «божественного» напитка. В общем-то, мы сварили дешевый сорт, но в тот момент казалось невозможным представить себе ничего вкуснее, и считать, что он высший класс, было проще простого.

— Ребята, а ему… — шепчет Виктория, и мы вспоминаем про Аборигена.

Абориген сидит, подперев стену спиной, и учащенно раздувает ноздри. Демон машет ему рукой, точно их разделяет километр, не меньше.

— Эй, Абориген! Тащи свои мощи к столу. Будь нашим гостем.

Насмешка в словах Демона не способна оттолкнуть Аборигена. Проведя долгие часы по соседству с нами, он, конечно, успел понять, что «банда» мы, ей-богу, не злая, а все — показное. Поднимается и подходит, но место у костра выбирает себе все-таки на дистанции. Из рук Виктории я передаю ему кружку кофе.

— Зовут-то тебя хоть как? — спрашивает Демон.

Не спешит отвечать. Сначала отпивает глоток, вслед за ним еще один.

— Абориген.

Мы взрываемся громогласным хохотом.

Нет, ситуация абсолютно не та, когда вы за угощение зазываете в свою компанию колдыря или побирающегося доходягу, чтобы возвыситься в собственных глазах, потешиться над слабым. Чего тот ни скажет — все вам повод для смеха: ха-ха-ха. Нет. Просто у Аборигена, этого опустившегося на дно жизни нашего ровесника, оказывается, осталось еще чувство юмора. Юмора, что самое главное, понятного нам, адекватного. Фактор, моментально ставящий паренька на одну с нами доску.

— Очень приятно. Меня Демон зовут. Это — Гоголь. Это — Слива. А это — Виктория.

— Я знаю, — тот еще отпивает кофе.

— Слушай, Абориген, раз уж у тебя прорезался голос, — подмигиваю я, — может, расскажешь о себе?

Пьет. Все так же никуда не торопится.

— Я — уклонист. Я… в ваших руках.

— Мы на этом карьер не делаем и состояний не наживаем. Фильтруй базар-то! — взвился на такие неосторожно выбранные слова Демон.

Абориген принес сбивчивые извинения и продолжил:

— Родители погибли в авиакатастрофе два года назад. Остался один. Когда прижало — решил скрываться.

— У тебя были интеллигентные родители?

— Да.

— Так и подумал, — кивнул Демон. — Рассказывай дальше.

— А что рассказывать? Оказался здесь.

— И чего-как здесь?

— Голодно. Крысы — единственное спасение.

— Крысы?! — взвизгивает Виктория и корчит брезгливо-плаксивую мину.

— Вик, ну чего ты голосишь! Дай человеку излагать, — возмущается ее реакции Демон. Сам, наверное, внутренне ухахатывается.

Виктория без труда берет себя в руки. По кругу подливает в наши кружки горячий кофе.

— Крысы — это… дрянь, — морщится Слива.

— Вареное крысиное мясо напоминает цыпленка, — опровергает Абориген.

— Ну уж! Не возьмусь спорить. Не знаю.

— Холодно тут еще. Сейчас терпимо, а зимой — беда. Очень холодно.

— И как тебе такая жизнь? — интересуется Виктория.

— У-у, мадемуазель… — Абориген складывает губы трубочкой.

Я про себя усмехаюсь. Это что-то новенькое — «ма-де-муа-зель».

— Много ли стоит такая жизнь? — углубляет вопрос Виктории Демон.

— Если бы у меня как в электронной игре было бы несколько жизней…

— Тысячу раз молодца! — прищелкиваю я пальцами. Слишком уж понравилось, как сказано — хоть с позицией Аборигена не согласился бы в ту пору даже на половину.

— Да, я рваный, голодный, грязный, — Абориген потупился, — я схожу с ума от одиночества и тоски. Но и при всем при этом иногда происходит что-то, что может вызвать во мне внутреннюю улыбку, удовлетворение и покой. Быть живым — большая награда. И только тогда по-настоящему учишься ценить жизнь, когда она тебе уже не принадлежит.