Юрий Горюхин: Мостики капитана

— Спасибо, мне уже не под силу отечественная парфюмерия.

А долговязый Гена тоже не в ладах с памятью, значит мы с ним больше, чем друзья — мы братья. А если и моя частичная амнезия, как у Гены вызвана долговременным запоем, а не атеросклеротическими бляшками, катастрофично влияющими на нежное число Рейнольдса?

— Давай, Серый, чтоб не последняя.

Когда Гена и Серый опьянеют, то будут хулиганить или сразу бросятся в черные объятья Морфея?

— Дед, ты лопух, я тебе больше предлагать не буду. Отвернись к стенке и спи, чтобы я тебя больше не видели, а то ты меня раздражаешь.

Наверное, Гена прав, либо полноправно участвуй в действе, либо не отвлекай и сворачивайся калачиком.

Я опять немного подремал. Мои голуби тоже уснули крепким сном, раскинув натруженные руки по полу и их, конечно, не могли разбудить многочисленные шаги и приглушенные разговоры:

— Вот они тут, готовые.

Милиционеры. Молодые, красивые милиционеры, которые сейчас нас арестуют, потому что жить в подвалах противозаконно.

— Ну что берем? Их, наверное, тащить придется — накачались.

— А вон дедок вроде бы трезвый.

— Эй, дед, друзей своих потащишь, а? Или рассыпешься, а?

— Ладно, хватит! Ты с Величенко берете длинного, а Чисов и Баймуратов второго. Пошли, старик, забирай свои манатки.

Если бы у меня остались какие-нибудь манатки, то тогда я, конечно, их собрал бы. Да что ворчать себе под нос — не бьют изящными дубинками и то ладно. Тело Сережи волочится безжизненно, а мужественный Гена напряг копченую шею, и его буйная голова мотается не так безвольно, как у Сережи.

— Отец, ты телогрейку возьми, а то не доживешь до участка.

Вот и прохладный, свежий воздух, сколько ярких звезд и как равнодушна бесконечность и…

— В машине места нет, давайте старика отпустим.

Не надо меня отпускать, ребятки, — я же замерзну.

— Ладно, отец, иди.

— Куда же я пойду — мне некуда идти, вы меня хоть в тюрьму посадите, мне не выжить на такой свободе.

— Да? Ох, и морока с этими бичами. Втискивайся к своим друзьям, в отделении что— нибудь придумаем.

— Ну, помоги ему, Баймуратов, что стоишь?

Спасибо, Баймуратов, а ты, Сережа, извини, но я сяду на твои колени, иначе мне никак. Когда же ты мылся в последний раз, Сережа?

— Приехали! Вылазь!

Быстро мы добрались. Стеклянные перегородки, звенящие телефоны, строгие лица и интенсивное движение, только бы я не потерялся в суматохе.

— Ну что там? Зачем вы этих хануриков сюда привезли, у нас здесь что, вытрезвитель?

— В вытрезвитель их не возьмут, они услуги не оплатят, пусть пока в камере переночуют, а потом на сутки отправим.

— Толку от всего этого. Хорошо, забрасывай их во вторую.

Надо поспешно кашлянуть в сухенький кулачок, а то про меня забудут.

— Да, вот еще тут непонятный старичок с ними оказался, его куда?

— Ты откуда, старик? Давно бичуешь? Трезвый как будто?

На какой из трех вопросов мне ответить сначала?

— Я не помню, дело в том, что, похоже, возрастные изменения в организме вызвали у меня частичную потерю памяти.

— Частичную говоришь? Вышел погулять, все забыл и не вернулся домой? Знакомый случай. И что вас всех из дома куда— то тянет? Давай так: сегодня переночуешь в камере, а завтра отвезем в дом престарелых, где и поживешь какое— то время, пока не вспомнишь чего— нибудь или тебя не вспомнят.

— Хорошо.

— Величенко, проследи, чтобы старика никто не обидел в камере.

Дом престарелых — это же мечта, общество ровесников и ровесниц, клубы по интересам, душевный персонал, хорошая еда, концерты шефов с завода резинотехнических изделий, организованные походы в театр, цирк, стадион — мне трудно скрыть слезящуюся радость.

Камеры находятся, конечно, в подвале. Открывай, сержант Величенко, тяжелую дверь. Что-то здесь тесновато, да и воздух тяжеловат. Ну вот — куда мне теперь лечь? Ни в одной стране строительство тюрем не поспевает за ростом преступности, воображают еще, что вот-вот с ней покончат.

— Ничего, отец, ночь перекантуешься, а утром тебя отвезем, не бери в голову.

Спасибо, сержант Величенко.

— А куда мне примоститься?

— Сейчас, отец, устроим. Эй ты, буйвол! А ну уступи место!

Теперь братва будет ко мне относиться с уважением, и никто не посмеет обидеть недобрым словом или посмотреть исподлобья.

Буйвол, конечно, не такой уж и буйвол, но все же страшный и лохматый. Спросонья не может понять существа происходящего.