Валерий Вотрин: Жалитвослов

— Интересно. Представляю, как тяжело это было переводить.

— Четыре года пыхтели. Ну, успехов с диссертацией.

— Спасибо, — ответил Женя и густо покраснел.

Женя читал «Разлуки» Клеофаса ван Дорпа, любопытный мемуар, обнаруженный лишь недавно. До сего момента ван Дорп, бургундский рыцарь, состоявший при дворе Карла Смелого, был известен историкам лишь как автор язвительной «Книги придворных нравов.» Насмешки в адрес своего сеньора, издевательства над глупостью начальства (ван Дорп был нотаблем в департаменте юстиции герцогского совета), охальные стишки и злоречивые анекдоты, которыми книга изобиловала, дали основание исследователям говорить об авторе как о неудачнике, брюзге, убежденном женоненавистнике. Однако биография шевалье ван Дорпа говорила об обратном. Уроженец Дендермонде, выходец из старинного дворянского семейства, он рано попал ко двору, где очень скоро выделился. Его восхождение по иерархической лестнице впечатляет — паж, оруженосец, в 24 года посвященный в рыцари, на следующий год он становится нотаблем палаты юстиции, основного департамента герцогского совета. Тогда-то, находясь в зените карьеры, он и написал свою «Книгу», где разложил по косточкам и сеньора, и начальников, а заодно и всех придворных, включая знаменитого Оливье де ла Марша. Книга была выпущена только после смерти Карла Смелого, когда ван Дорп перешел на службу к Людовику XI, и утвердила его репутацию злого насмешника и ненавистника бургундских герцогов (каким ван Дорп, выросший при дворе Филиппа Доброго, никогда не был). После этого имя ван Дорпа встречается всего один раз, при упоминании о его смерти, случившейся в Генте 29 сентября 1511 года. Долгое время полагали, что ван Дорп угодил в опалу, чему немало способствовал Оливье де ла Марш, ставший в то время воспитанником юного Филиппа Красивого. Но вот в 1897 году бельгийский историк Карл Схудинк разыскал и опубликовал рукопись написанных по-нидерландски «Разлук», и многолетнее представление о ван Дорпе пошло прахом. Выяснилось, что в год первой битвы при Гинегате этот блестящий вельможа и рыцарь выпросил разрешение у монарха удалиться в свой гентский дом, где в полном одиночестве прожил все остававшиеся ему 32 года. В тот год произошло нечто такое, что навсегда перевернуло жизнь ван Дорпа. Он смутно пишет о некой даме, сердцем его завладела печаль, в саду ему являются Желание вкупе с Неисцеленным недугом, уговаривая подчиниться велению судьбы, потом появляется обязательная Роза, — писания благородного кавалера напоминали бы куртуазные сочинения его недруга де ла Марша, если бы не общий стиль. «Разлуки» словно бы написаны другим автором. Где язвительные уколы? где насмешки? Печаль, глухое отчаяние, ранняя мудрость, которая — от пережитого (а ведь книга писалась предположительно в 1482–1489 годах, когда автору было едва за тридцать), — вот что составляет тон книги. Оплакивается потеря возлюбленной, разлука с которой невыносима, сходна со страданиями в аду. Отсюда — особое видение мира в «Разлуках»; трагичность бытия, драматический стоицизм выделяются даже на фоне унылых писаний современников ван Дорпа. Перемену, происшедшую с автором «Книги придворных нравов», подметил и Бодель: «Меткое словцо у позднего ван Дорпа обращается в сентенцию, острый глаз сатирика — в око философа. Одного нам не узнать — что заставило смеющегося перестать смеяться.» Карташев был одним из инициаторов издания «Разлук» по-русски и ответственным редактором тома. Вообще издание, давшееся им такими трудами, было детищем их кафедры: был задействован почти весь коллектив, включая зав. кафедрой Виктора Одинцова. И книга удалась, заслужив даже специальный приз на питерской ярмарке научной литературы.

Он все еще думал о ван Дорпе, о Генте и о Питере, входя в столовую. Карташев не любил это место. В нем восставал историк при мысли о том, что столовая исторического факультета тоже попадет в историю, что ее будут помнить. Помнить здесь, по его мнению, было нечего, — мутные стекла, вечно не вытертые столы, особый запах, застоявшийся в этом помещении настолько, что перестал быть запахом съестного. Было в столовой нечто внушающее к себе неуважение, заставляющее относиться непочтительно, как к неопрятной старухе, — почему и получила она у студентов прозвание Жевальня. Кормили здесь, правда, неплохо, но ситуации это уже исправить не могло.

Карташев отстоял в недлинной очереди и взял биточки с пюре и стакан компота. В основном помещении стоял гомон, было обеденное время, студенты насыщались. Но даже если бы здесь было пусто, сел бы обедать он не здесь, ибо по давней традиции преподаватели трапезничали в отдельном, прилегающем к основному помещении, вход в которое вел через узкую дверь почти в самом углу. За этой дверью располагалась сводчатая комната без окон со стенами, выкрашенными в светло-коричневый цвет. Оно имело бы сходство то ли с небольшой кладовой, то ли с большим чуланом, если бы не огромная черная чугунная печь в углу, из-за которой комната получила название Печка. Но это — у преподавателей, студенты же именовали помещение иначе и метче — Дырой.