Юрий Герт - Приговор

Однако вскоре он перестал об этом думать. В тупичке коридора — Чижов попросил его подождать — пока он сидел, раздвинув ноги и упершись локтями в колени, созерцая узор на выстилающей пол ковровой дорожке, ему представлялось, как по этой дорожке с чередующимися полосками — зеленой, бордовой, коричневой — ступает Виктор, заложив за спину руки, сутулясь и опустив голову... Как он идет впереди конвойного и останавливается перед дверью с табличкой «Чижов С. К.», и ждет, пока конвойный, вышагнув вперед, толкнет ее, распахнет — перед Виктором, его сыном... И снова давешняя ярость, та самая, которая заставила его орать в трубку, накатила на него, ее огоньки забегали, заскользили зигзагами по телу.

— Слушаю вас,— полувопросительно-полуутвердительно произнес Чижов, едва Федоров, следуя его приглашающему жесту, опустился на стул посреди кабинета.

Резвый парень, отметил Федоров. Он успел, входя, окинуть его взглядом — высокого роста, русоволосый, с водянисто-голубыми глазами, лет, наверно, тридцати двух — тридцати трех, но уже с легкой сутуловатостью и намечающимся брюшком, должно быть, от сидячей работы, и по той же причине — сероватая, цвета оберточной бумаги, кожа лица — впрочем, вполне уверенного в себе человека, энергичного, с выражением идущего изнутри напора. В глаза Федорову бросилась тяжелая, хорошо развитая и немного приотвисшая нижняя челюсть, будто чужая на в общем-то интеллигентном, высоколобом лице... Все это Федоров заметил в первый момент, потом, когда Чижов сел за стол, спиной к окну, за которым густой щетиной торчали еще голые ветки старого тополя, лицо его оказалось в тени, это мешало наблюдать за ним, особенно вначале.

Чижов смотрел на Федорова ясными, ничего, кроме внимания, не выражавшими глазами,

— Я отец,— сказал Федоров.— Так что мое появление здесь, полагаю, вполне естественно. Вы не находите?— Вдобавок ко всему, его раздражал этот нарочито бесстрастный взгляд. Интересно, знает ли он о разговоре Федорова с прокурором?

— Да, да, естественною, вполне естественно,— кивнул Чижов, без промедления соглашаясь. И, помолчав, словно возразил себе: — Хотя это как раз и неестественно...— Он скользнул взглядом в сторону и вновь остановился на Федорове. — Вы понимаете, что я имею в виду...

— Не вполне, — буркнул Федоров, чувствуя, на что на что намекает Чижов.

— Ну, как же, Алексей Макарович, вы ведь у нас человек известный, — с мягким укором произнес Чижов, но в его тоне померещилась Федорову не слишком старательно упрятанная насмешка. — И пишете вы замечательно, я читаю, слежу, кое-что даже вырезаю для себя...— Он захлопал дверками на тумбах, подпирающих стол, с треском выдвинул и задвинул верхний ящик. Однако вырезок, о которых шла речь, но обнаружилось, и Чижов развел руками:— Наверное, домой унес, чтобы в бумагах не затерялись... Ну, не важно. Для меня лично, Алексей Макарович, важно другое: даже не столько — хотите верьте, хотите нет — о чем вы пишете, сколько — как... То есть как вы светло, как возвышенно о смотрите вы на человека! Вы и сейчас, наверное, над чем-то таким работаете, правда?.. И прекрасно! Ведь до того расплодилось в головах у людей, у молодежи особенно, черноты всякой, скепсиса, цинизма, что просто необходимо, чтобы кто-то говорил о человеке именно так — светло, возвышенно!

— Как он, в конечном счете, того и заслуживает,— перебил его Федоров. Но я пришел к вам, как вы догадывайтесь, по делу...

— Догадываюсь , Алексей Макарович, догадываюсь. И отвечу на все ваши вопросы... Но сначала... Сначала хочу тот, который вы задали.

Чижов прищурился, отчего взгляд его сделался лукаво значительным. Какой вопрос?— подумал Федоров.— Я, вроде, и не успел задать никаких вопросов...

— У нас жена кто по специальности?

— Она в библиотеке работает, в секторе иностранной литературы.— Он не стал уточнять, что по специальности Татьяна учитель, но было время, когда дети болели, она не работала, а потом перешла из школы в библиотеку.

— Вот как... Значит, книги, книги, книги... И дома — книги, стеллажи, шкафы — вся мировая литература... До чего хорошо!.. — Чижов улыбнулся, выпятив нижнюю челюсть.— У меня, знаете ли, ничего подобного в детстве не было. Ни книг, ни стеллажей. Мать меня в одиночку растила, а сама машинисткой работала и дома, понятно, прирабатывала, старичок ундервудик у нее был, с треснувшей станиной. За ним она все вечера проводила, иногда — и ночи, чтобы срочную работу сдать вовремя... И вот, помню, жили мы в коммуналке, там и без того разных звуков хватало, а тут этот стрекот беспрерывный, и я, бывало, сижу, задачки решаю, а сам одно перед собой вижу: просторная комната, вечерние сумерки за высокими окнами, а вдоль стен корешки книжные тиснеными надписями поблескивают — и тишина, тишина... И в тишине этой кто-то тихо так, еле-еле слышно на пианино играет...— Он вздохнул.— Такая вот фантазия... А ваша жена, случайно, не играет?..