Юрий Герт - Приговор

И не здесь ли кроется причина причин?..

Когда мне доводится слышать пылкие, умиленно произносимые слова — о попираемом цивилизацией естестве, о природе, о природном начале, изничтожаемом человеком, мне становится смешно или — смотря по обстоятельствам — грустно . И не только потому, что подобный треп чаще всего занимает людей, которые, благоговея перед первозданной природой, пуще всего боятся ливней, гроз, зимней стужи, летнего зноя, землетрясений, морских штормов, то есть именно столь ими оплакиваемой природы, и не могут жить без батарей центрального отопления, газовой плиты , телевизора и электрической кофемолки. Не в том дело! А в том, что несмотря па Реймский собор и ракеты, летящие к Венере и Марсу, естество, вынесенное человеком из джунглей, продолжает в нем жить, жаждать крови, насилия и господства!.. Оно смиряется и помалкивает., это жестокое, по-звериному хитрое естество, пока ему обеспечены покой и сытость ... Если оке нет... Тогда оно предстает во всей красе!..

...И пылают костры, сочиняются доносы, вчерашние слесари, учителя, землепашцы надевают защитного цвета шинели и спешат навстречу друг другу чтобы — убивать,

убивать, убивать! Культура, цивилизация, история шести тысячелетий с ее уроками, заповедями, пророчествами философов и поэтов уподобляется тонкой шелковинке, которой не удержать разъяренного косматого зверя ...

Вот они, ваша «природа», ваше «естество»!..

Не культура, не цивилизация, не разум человеческий опасны, вопреки воплям Ницше, и не их переизбыток — скорее их недостаток! Их малое до сих пор количество — в расчете на каждого и на всех вместе!..

Вот где причина причин...»

(Из архива Федорова).

Как-то раз его остановила на улице учительница Виктора, пожилая, но по-молодому экспрессивная, из вымирающего племени энтузиастов, для которых все в жизни связано с их школой, их предметом.

— Алексей Макарович, я в шоке!— говорила она чересчур громким для ее невзрачной фигурки голосом, поминутно всплескивая руками, и не обращая внимания на то, что они стоят па углу многолюдного перекрестка, в круговерти прохожих.— Вы знаете, что написал в последнем сочинении ваш сын?.. Что Раскольников убил старуху процентщицу, убил Лизавету, ее сестру,— и правильно сделал! Представляете?..

Улица шумела, «Икарусы», желтея могучими, заляпанными весенней грязью боками, извергали гарь и чад, с крыш капало, под ногами чавкали оттаявшие озерца... Федоров слушал Людмилу Георгиевну, ему было смешно и одновременно хотелось до земли поклониться этой маленькой женщине в потертом, не модном пальто, для которой Достоевский и сочинения ее учеников куда важнее того, что ценят другие — карьеры, престижа, каких-нибудь золотых побрякушек...

— Что ты накрутил в сочинении, Витюха?— спросил он сына в тот вечер.— Ты что — сбрендил?..— Ему хотелось все обратить в шутку, в необдуманный и дерзкий поступок, на какие в ту пору был горазд Виктор.

— Подумаешь,— сказал Виктор, которого ничуть не смутил ни рассказ отца о встрече с Людмилой Георгиевной, ни его вопрос,— какая кому польза была от старухи?.. Один вред.— Он говорил, наклонив голову и упрямо выставив лоб, но — запомнилось Федорову — избегая, вопреки привычке, сталкиваться с ним глазами.

— Вред?.. А от Лизаветы кому и какой был вред, когда он ни за што ни про што топором ее чебурахнул?..

— Вреда не было, да и пользы никакой.

— Вот как! Выходит, если так, хватай топор и круши головы? Так выходит?

Виктор молчал.

— У вас что, многие в классе вроде тебя думают?..

— Все, — сказал Виктор. И поправился:— Почти все.

— Почти все! Что-то Людмила Георгиевна говорила про тебя одного...

— Почти все так думают,— сказал Виктор, усмехнувшись.— А написал я один.

«Ах, стервец!..» — вздохнул про себя Федоров. Знал Виктор его пунктик: «Говори правду, в любых обстоятельствах — только правду!..» За одно это Федоров мог все простить.

— Послушай, Витюха,— сказал Федоров,— если твоей логике следовать, то какого лешего Родиону Раскольникову сходить с ума, терзаться, каяться?.. Если ему человека убить — что паука раздавить?..

— Просто он слабак был,— подумав, сказал Виктор.

— Слабак?..— Федоров опешил.

— Хиляк,— уточнил Виктор презрительно. Что-то подзуживающее, подначивающее отца слышалось в его утончившемся голосе.— В революцию и в гражданскую войну вон сколько убивали — и ничего...