Юрий Герт - Приговор

— Да вы что, в самом деле?— зарычал он.— Вы куда пришли?.. Вы что мне предлагаете?..

Лицо его было белей скатерти. Губы дрожали. Он стоял, покачиваясь — вперед-назад, вперед-назад, как со связанными ногами. Еще секунда, казалось, и он рухнет... По крайней мере, у Татьяны, когда она кинулась к нему, это читалось на лице.

Она схватила его за руки, стиснула их, поднесла к груди, прижала к подбородку,

— Алеша, Алеша...— твердила она.— Успокойся... Ведь у всех дети... У нас, у них... Ведь не за себя, за детей... А вы!..— Глаза ее затравленно метались между Николаевым и Харитоновой.— Как вы можете!.. Алексей Макарович за всю жизнь... Чужой копейки... Да об этом смешно, глупо даже говорить, это все знают!.. Чтобы он против совести своей, понимаете?.. Против совести что-то сделал?.. У него сердце... Алеша, плохо тебе?.. Воды?..— Она то тянулась к чайнику с остывшим чаем, то, словно боясь хоть на минуту выпустить его руки из своих, снова хватала их, прижимала к груди, подбородку.

— Да господи, господи,— бормотала Харитонова,— да разве я со зла... Разве ж я обидеть хотела... Да я... Хотите — я на коленки стану? В ножки поклонюсь за Валерку моего?..— И она в самом деле бухнулась перед Федоровым на колени.

Все бросились ее поднимать, Федоров первый. Несколько минут ушло, чтобы ее успокоить, Татьяна принесла было пузырек с валерьянкой, но Харитонова от валерьянки наотрез отказалась.

— У меня с нее голова болит,— сказала она,— Вот коньячку бы, пол-рюмочки... С него все внутри в норму приходит.

Все рассмеялись. Отыскалась бутылка с недопитым коньяком. Федоров наполнил стопки.

— А вы мне что-то не нравитесь,— сказал Николаев.— Эта ваша бледность... Дайте-ка пульс.— Он потянулся к Федорову.

— Пустяки,— отмахнулся Федоров и руки не дал.— Так за что же?..

— Само собой,— проговорил. Николаев, когда столки сошлись над столом,— за наших детей.

— Чтобы они скорее были дома,— сказала Татьяна, не спуская внимательных глаз с Федорова.

— Дай-то господи...— Харитонова снова не удержалась, всхлипнула.— Ой, не могу...

Федорову же в этот момент вспомнился траурный холм из венков, перевитая черными лентами проволока, женщина в темном ситцевом платье, рыхлящая землю кухонным ножом... Как странно, что никто из них за вечер не подумал, ни слова не сказал — о том, убитом. О летчике Стрепетове. О его жене, детях,— у него ведь тоже были дети, то есть это о нем можно сказать — был, они-то есть. Кажется, двое... Но мы думаем только о своих.

— За то, чтобы нашли наконец настоящих преступников,— сказал он, поднимая свою стопку.— Я был сегодня на кладбище и все видел...

В начале двенадцатого Федоровы остались одни. Проводив гостей, Федоров вернулся в кабинет и с ходу не опустился, а прямо-таки упал в кресло и вытянул ноги.

— Ну, денек!..— Он все же нашел в себе силы улыбнуться Татьяне.— Фантастика!..— Он закрыл глаза и откинулся назад, запрокинув голову. Татьяна присела рядом с ним, на подлокотник. Он ощупью, не открывая глаз, нашарил ее руку и сидел, обхатив пальцами узкое запястье, как будто прислушивался к току крови, биению пульса... Татьяна не шевелилась, чтобы не нарушить этих нескольких минут покоя, за которыми еще должен был последовать разговор, ведь с утра они не перебросились наедине и парой слов... А пока она как бы со стороны украдкой посматривала на его лицо — и были мгновения, когда оно казалось ей чужим — чужим, незнакомым лицом чужого человека; она видела, какое оно серое, это лицо, с натеками под глазами, с множеством ветвящихся морщинок и складочек на пористой коже, какое оно старое, хотя она и боялась этого слова, рикошетом ударявшего по ней самой. Но скорее всего это просто усталость,— думала она,— скорее всего... Федоров перехватил ее тайком подсматривающий за ним взгляд, а со взглядом и ее мысли. Ее настороженность. Ее ожидание. Он еще не рассказал ей о встрече со следователем... Он и сейчас не спешил рассказать об этом. Он разжал ее руку, маленький, неплотно стиснутый кулак, и ладонью провел, погладил себя по отросшей за день щетине на щеке и подбородке.

— Все будет хорошо!— Голос его звучал одновременно и ободряюще, и виновато.— Все будет хорошо, вот увидишь...

В передней раздался звонок. Оба вздрогнули. И наверняка подумали об одном и том же. Федоров поднялся и открыл дверь.

На тускло освещенной площадке стояла девушка в черной курточке и джинсах. Густые темные волосы небрежно отброшены, назад, курносый носик решительно вздернут. Но на лице — ни обычного вызова, ни дерзкого прищура смотрящих в упор глаз, от которых Федорову каждый раз бывало неловко.