Эндрю Уилсон - Любовь в отсутствие любви

Пока Ричелдис заваривала чай, накрывала завтрак на кухне и размышляла о высоких материях, Саймон спал. Проснулся он от нестерпимой боли, к счастью, не физической, а душевной. Впервые в жизни Саймону Лонгворту показалось, что он понял, что имел в виду брат, когда нес всю эту, как раньше казалось, чушь о высоком предназначении. (Впрочем, где Бартл и где высокое предназначение?) Саймон был подростком, когда в свой двадцатый день рождения Бартл объявил родителям о своем намерении стать священником. В четырех поколениях Лонгвортов он стал первым, кто пренебрег семейными традициями. И сильно всех озадачил, заявив, что был бы куда счастливее, если бы не становился священником. Спрашивается, чего ради тогда им становиться? Потому что он должен выбрать то, что должен выбрать, последовал ответ. Иначе всю жизнь будет грызть себя за малодушие. Саймону все эти доводы казались полнейшим бредом, вдобавок оскорблявшим его отца. До сегодняшнего дня. Сейчас он чувствовал нечто подобное. Родители обвиняли Бартла в том, что он ненавидит их, предает дом, бизнес, семейные традиции. Аналогичные упреки перепадали и Саймону. Его вечно упрекали, что он только и хочет развалить все дело. Как они заблуждались! Он любил Сэндиленд, он любил свою семью, в общепринятом смысле слова он даже жену любил. Все это было уже устоявшимся, своим и придавало смысл его существованию. А то, что он изредка позволял себе пойти по девочкам, нисколько не влияло на его отношение к дому, семье, детям, не умаляло ответственности за компанию, за песчаные разработки. Он — Лонгворт. Он родился в Сэндиленде. И хотя формально фирма ему не принадлежала, старожилы относились к нему с неизменным почтением.

Сейчас он был охвачен чувством, что хотел бы… — нет, больше чем хотел, был вынужден — все бросить. Невероятно! Пусть это мечта, блажь, временное помешательство, от которого он быстро избавится, как от кошмара. Он слишком привык к размеренному течению своей жизни, к своему благополучному, замкнутому мирку, и хотя на него порой накатывало желание начать все сначала, перемены его пугали. Хотя всем казалось, что Саймон тверже характером, чем его брат, он никогда не имел Бартлова мужества (или желания?) порвать нить, которая привязывала его к Сэндиленду и компании «Лонгворт и сыновья». Вся его жизнь — теперь он это отчетливо понимал — была неразрывно связана с делом его отца. Даже отношения с Ричелдис были частично подчинены цели наплодить продолжателей семейного бизнеса — маленьких лонгвортят. А как же Любовь? О, он действительно тешил себя надеждой. Песенки вроде «Однажды чудным вечером» всегда заставляли его сладко замирать, втайне он был уверен, что однажды встретит незнакомку, и знал… Бог его знает, что он знал, словами не опишешь. Но каждое утро он просыпался теперь со стоном, потому что понимал, что это с ним-таки случилось. Он встретил свою незнакомку. Он двадцать лет любил Ее, и теперь она предлагала ему Истинную Любовь.

Он привстал, опершись на локти, оглядел комнату. Родительская спальня. Хорошее место для раздумий… Плебейский вкус Ричелдис тут развернулся в полную силу. Саймон никогда не обращал внимания на то, как живут другие. Реставрированный Уильям Моррис, [27] Моррис Уильям (1834–1896) — английский художник, писатель, теоретик искусства, общественный деятель. образчики Либерти, [28] Стиль, получивший распространение в Европе и США в 1890–1905, в русской традиции — стиль модерн. и над всем этим — Лора Эшли, [29] Эшли Лора (1925–1985) — модельер. казались ему излишествами, а вовсе не неким социальным феноменом. С его точки зрения, это было не что иное, как желание Ричелдис лишить мужа последних ниточек, связывавших его с детством.

Он тосковал по стеганым подголовникам, тумбочкам возле кроватей. Куда-то исчезли розовые абажуры в форме колокола с шелковыми кистями, кануло трюмо с полукруглым зеркалом, массивный гардероб с зеркальной дверцей, в которую он подглядывал, как его мать затягивала себя в корсеты из китового уса и розовые пояса-грации. Он лежал под теплым одеялом на кровати, которую привезли из магазина с идиотским названием «А теперь в койку», и смотрел на единственную сохранившуюся вещь, напоминающую ему о детстве. Вещь не ценную, но дорогую по воспоминаниям. Большая акварель, на которой была изображена площадь Святого Марка в Венеции, висела над дверью спальни.

Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щелку просунулся нос Маркуса.