Махмуд Теймур - Египетские новеллы

Как-то я встретил его на улице; вместе с детьми он направлялся в кино. Я знал, что в кино детям ходить не полагается, и спросил об этом Мансура эфенди.

— Я хочу порадовать своих несчастных дочерей… — ответил учитель. — Ты ведь знаешь, у них умер брат.

Меня глубоко потрясли эти слова, я чуть было не расплакался. Мне захотелось поцеловать ему руку или погладить его широкую спину.

В школьной столовой мы часто слышали от служителей рассказы о любви Мансура эфенди к нам, ученикам… А впоследствии они рассказывали, что Мансур эфенди несчастен, потому что потерял сына. Раньше мы об этом не знали.

Четыре года назад сын Мансура эфенди учился в этой же школе… Когда он умер, отец чуть не сошел с ума, хотел уйти из нашей школы, но коллеги уговорили его остаться. Они помогли ему найти другую квартиру в районе Хильмия аль-Гедида, где он живет и теперь. Постепенно Мансур эфенди успокоился и стал терпеливо ждать, когда бог пошлет ему другого сына.

После смерти сына Мансура эфенди никогда не бил учеников и в своем присутствии никому из преподавателей не позволял наказывать школьников! Мы часто бывали свидетелями того, как, услышав наши вопли и плач на уроке арифметики, Мансур эфенди вбегал в класс и отчитывал педагога, размахивавшего перед нашими носами четырехгранной указкой: «Грешно, брат. Видно, у тебя нет своих детей!»

Иногда он заходил в комнату надзирателя, куда обычно вызывал провинившихся учеников, и предлагал, что сам накажет этих школьников. А затем выводил их в коридор рядом с комнатой надзирателя, шепотом просил не сердиться на него, а затем громко, чтобы слышал надзиратель, начинал их бранить: «Ах вы, поросята этакие!.. Я вам шею сломаю!»

В те дни мы, младшие школьники, думали, что Мансур эфенди щадит нас потому, что его сын умер после того, как был избит учителем арифметики, которого затем уволили из школы. Мы не говорили о смерти мальчика, но товарищи часто расспрашивали меня о домашней жизни Мансура эфенди, поскольку мы были соседями.

Из дома, где жил наш учитель, по вечерам доносились печальные мелодии. Однажды я спросил об этом Мансура эфенди..

— Что ты, сынок? Это у соседей. Разве у нас может быть пианино? — ответил он.

Позже я узнал, что Мансур эфенди сказал правду; даже окна его квартиры никогда не открывались. Он жил тихо и скромно с женой, которая не снимала траура, и тремя дочерьми. Самая младшая из них еще только с трудом выговаривала первые слова; средняя была в моих летах и училась в том же классе, что и я, а старшая казалась нам взрослой: ей уже исполнилось четырнадцать лет. Мансур эфенди, желая уберечь дочь от соблазнов большого города, запретил ей посещать школу и не выпускал одну из дому.

Не помню уже, каким образом однажды Мансур эфенди пригласил меня к себе поиграть с его дочерьми и приготовить с моей одноклассницей уроки. С тех пор я стал бывать у них. Как только вечером Мансур эфенди выходил из дому в кафе, старшая дочь присаживалась к нам, малышам, открывала какой-нибудь журнал и показывала фотографии киноактеров и актрис…

Я чувствовал к ней особое уважение: она знала по именам всех иностранных кинозвезд и подробно рассказывала мне содержание виденных ею кинофильмов. Эти рассказы потрясли мое воображение как нечто неведомое и запрещенное. Я же, в свою очередь, рассказывал ей и ее сестренкам длинные истории о грабителях, которые нападали на нашу деревню, взламывали замки и угоняли домашний скот.

Девочки слушали меня с необыкновенным увлечением. Сами они, как и я, родились в деревне, но потом там не бывали… Я долго рассказывал им о шакалах, воющих по ночам, о грабителях, о тех, кого убивают топорами и из крови которых вылетают злые духи. Зейнаб — так звали старшую сестру — иногда расспрашивала меня о братьях: как их зовут, где они учатся? Я отвечал, а она рассеянно слушала.

Приближалась очередная контрольная работа, и я чувствовал, что провалюсь. Но, несмотря на это, я с необыкновенным наслаждением продолжал рассказывать девочкам деревенские истории или пытался понять содержание кинокартин, о которых мне говорила Зейнаб. Правда, я побаивался, что скоро приедет отец и увидит мои школьные тетрадки, испещренные красными пометками учителя. Поэтому я твердо решил готовить уроки, но как только наступал вечер, чувствовал необычайную тягу к неведомому и не мог учиться… Вечерняя заря окрашивала город лучами заходящего солнца. В наступившей темноте раздавались печальные звуки рояля.