Юрий Герт - Лабиринт

— Ничего,— сказал Олег,— это случается со всеми...— Мне показалось, он подмигнул мне.

Заговорили о кафедре, Кит хлопал меня по плечу, стыдил за наивность («Старик, это ты-то?.. Когда я услышал...), Марахлевскии почему-то вопил о Сергее, о том, что ему плевать на поэмы о доярках и рационе кормов, Олег шептал Маше на ухо что-то забавное, через пару минут все уже смеялись и острили, и Маша смеялась и пила из своего бокала маленькими судорожными глоточками.

Никто не выступал, не говорил о Сосновском прямо ,— петля за петлей, петля за петлей, все ближе, все туже — и в сторону. Пока Машу не вынесло на трибуну, как будто взвило ветром.

— Я расскажу, как все было на самом деле! Да, мы ученики Сосновского, ну и что же? Мы любим его и гордимся...

— Товарищ, Иноземцева,— перебили ее ,— а когда у вас возникла мысль написать статью?

— Когда?..

— Вот именно. После банкета?.. Кстати , вы много пили, на банкете?..

— Как и все, я...

— Но все потом никуда не ходили, а вы отправились...

— К Борису Александровичу!

— И там... В три часа ночи... Вы и там пили?..

— Мы пили... Черный кофе...

— Ах, черный кофе?.. Ну да, ну конечно же, черный кофе...

Вероника Георгиевна тонко улыбнулась.

— Почему вы не верите мне? Почему ?..— как-то отчаянно вырвалось у Маши.

— Продолжайте , продолжайте ,— подсказала ей Варвара Николаевна.

Но Машенька не смогла продолжать...

Под общий шум и крики ее наградили медалью Оскара Уайльда, и Олег сам, обернув конфету в серебро, прицепил ее к Машенькиному платью. Мне казалось только, что слишком долго возится он, что-то порочное виделось, мне в быстрых движениях его рук, как будто не платья, и обнаженной груди они касались.

— За приз Оскара Уайльда!— возгласил Кит. Но в этот момент, нетвердо ступая по ковровой дорожке кирзовыми сапогами, к нашему столу подошел невысокий плотный старик в распахнутом сморщенном пиджачке. Я еще раньше приметил его — он сидел в углу, медленно хлебал щи, подливая в стакан из пузатого графинчика. Выглядел ой среди ресторанного люда одиноко и чуждо. Тепло и еда разморили его. Блаженно щурясь, он озирался по сторонам, отбивая такт фокстрота и танго носком тяжелого сапога и безуспешно пытаясь завязать с кем-нибудь разговор. Был он похож на крестьянина, а скорее — на рабочего из леспромхоза, неплохо заработавшего, случаем очутившегося в городе и нечаянно забредшего в ресторан.

Чуть покачиваясь, он оперся о спинку моего стула большой рукой с круглыми темными ногтями.

— Это кто же такой будет — Оскар Уайльд? — сказал он, благодушно и широко улыбаясь,— Вы меня, конечно, извините, молодые люди, только я слышу, а не пойму...

— А это один англичанин, папаша!— весело отозвался Марахлевский.— Был такой англичанин!

— О! — сказал старик.— Англичанин!— Он присел на пустой стул. — Я в войну в Мурманске служил, англичан видел... Рослый народ, ничего... А большей частью — рыжий.

— Во-во! — поддакнул Олег,— Рыжий! В основном, папаша, это рыжий народ!

Вся компания по-новому оживилась, кто-то прыснул, девчонки, напружинив крашеные губы, сдерживали смех, Кит маслился от удовольствия, с дурашливым восторгом и на разные лады повторяя слова старика. А тот удовлетворенно улыбался, трогая корявым пальцем корни седоватых усов и радуясь — тому ли, что так легко и даже сам того не заметив сумел привнести столько веселья, или же — просто приятна ему была близость молодых, смеющихся лиц. Но в осоловелых глазках уже бродило недоумение, в поддакивании Олега чуялась издевка, и он заподозрил себя не соучастником, а предметом веселья. Он поднялся вдруг и, еще улыбаясь, сказал сердито:

— Чьи деньжонки-то пропиваем?

Все стихли, как перед новым аттракционом.

— Студенты мы, дед,— сказал Кит.— Стипендию получили — как не отметить?..

— Стипендия вам дадена, чтобы вы учились!— сказал старик и потрогал усы. — И после стирание граней произвели. Чтобы, значит, как трудовой народ и как интеллигенция, которая...— Он поискал еще какие-то значительные слова, не нашел и закончил: — Так вот, а не то чтобы!..

Он повернулся с достоинством и обидой, но я снова усадил его за стол. Мне приятно было смущение, которое заструилось по лицам, просачиваясь сквозь улыбки и смешки.

— Выпьем, папаша, — сказал Олег.— Чокнемся и выпьем — за трудовой народ и стирание граней! Чего ты раскипятился?..

— Что ж, — сказал старик, — я за то... Я только с тобой не желаю... Я вот с тобой желаю чокнуться, голубка ты моя сизая! — Он неожиданно потянулся к растерявшейся Маше, — И-эх, заманули тебя, дочка, не здесь твое место, не здесь...