Юрий Герт - Лабиринт

Я увидел гигантскую фигуру колосса, как бы вытесанную из единой скалы и подобную скале своей безмерной мощью, которая проступала и в скрещенных на груди руках, и в склоненном вперед куполообразном лбе, за которым скрывалось насмешливое презрение к маленькому человечку в развевающемся гамлетовском плащике, замерзшему возле каменных подошв колосса в комически-отважной позе — и уже обронившему свой хрупкий, бесполезный меч...

Дальше следовали рисунки, не менее выразительные: глухая, гладкая, словно над всем миром возвышающаяся стена — и пенистый вал, опадающий в безнадежной покорности,— пенистый, живой вал человеческих тел... Страшное месиво косматых голов, орущих глоток, умоляюще простертых рук... Сгорбленные, изможденные люди, похожие на скелеты, бредут каменистой дорогой меж увечных березок...

Но все это не могло сравниться по силе с оглушающим отчаянием первого рисунка. Я опять и опять возвращался к нему. Самоукин топтался около, постукивая об пол голыми пятками, потирал руки, глаза его горели торжествующе и угрюмо.

— Теперь я вам покажу масло, настоящую живопись,— сказал он и, вдев ноги в калоши и накинув на плечи ватник, вышел из комнаты.— У меня там холодно, в студии... Печки нет... Ну, ладно, и на том спасибо, что мне пожарники помогли...

Студией называл он совсем уже крошечную комнатушку, заставленную щитами со знакомыми мне буйными языками дымного пламени и угрожающими надписями «Не играй с огнем» и «Береги свой дом от пожара». Дико и странно выглядела рядом с ними занятая в углу еще недописанная картина.

Две нагие фигуры, мужчины и женщины... Его — мускулистая, плотная, тяжеловатая, и ее — легкая, почти невесомая... В долгом, последнем объятии приникли они друг к другу,— на краю пика, на краю бездны, окруженные со всех сторон фиолетовым сумраком. Отсветы его бледной синевой легли на тела, в судорожной ласке спешащие отдать одно другому остывающее тепло. И нечто жестокое, возмутительное, отталкивающее было в этой обреченной покорности року.

— Это страшно,— сказал я.

— Это — правда,— Самоукин ткнул в картину пальцем и рассмеялся, коротко и зло.— А то размажут по холсту яичный желток, намалюют по нему порхающих бабочек — и думают, что это искусство!.. Оттого-то меня на пушечный выстрел к выставкам не допускают, боятся: взглянут люди — и ужаснутся!..

Я представил себе, как он сидит здесь один, в холодной, нетопленой комнате, среди пожарных щитов, на которых бушует холодное пламя,— и предается своим бешеным, яростным фантазиям, от которых, бросает в озноб. И рядом ребятишки, сварливая жена, ситцевые коврики на стене... И так — всю жизнь... Это было страшно, но еще страшнее было то, что изображено на картине.

— Но тогда — какой смысл?..— вырвалось у меня,— Если это правда?..

— Смысл?.. А весь смысл в том, что нет никакого смысла. Папаша мой был священником и искал смысла в боге. А после революции спалил свою рясу в печке и начал изобретать перпетуум-мобиле. В Москву даже ездил, чертежи показывал... Так до самой смерти все произобретал... Вот каждый человек свой перпетуум-мобиле придумывает, а на самом деле никакого перпетуум-мобиле нет!..

Могильной тоской повеяло на меня от его смешка, которым он оборвал свои слова.

Не помню, о чем я тогда думал, не помню, почему тогда я подумал об отце, и мне захотелось раздавить, растоптать, вырвать из глаз этого человека фиолетовый огонек отчаяния, торжествующего и злобного.

— Но человек,— сказал я,— человек все-таки существует! Человек, который изобретает перпетуум-мобиле!..

— Человек?..— Самоукин хмыкнул.

— Сколько?— спросил Пинегин, до того молчаливо наблюдавший за нами.— Десять или пятнадцать?

— Пятнадцать,— сказал равнодушно Самоукин.— Сначала десять и потом пять. Для профилактики. Забрали с третьего курса художественного.— Он почесал впалую щеку.

Я смотрел на картину, она все сильнее отталкивала меня. Зачем,— думал я,— к чему это страдание, лишенное всякого смысла? Я пытался отыскать хоть отблеск протеста, хоть отзвук стремления вырваться из гнетущей фиолетовой тьмы, хоть робкий трепет надежды воспарить над бездной...

Самоукин самолюбиво посматривал то на меня, то на картину.

— Что, страшно?..— В голосе его слышалось удовлетворение.— Правда — она всегда страшна... Оттого ее и боятся... Человек! Он себе правду легкую ищет, а как она ему, настоящая-то, плечи придавит — глядь, пуп-то и надорвал!..

Смех его еще звучал у меня в ушах, когда мы вышли. В небе стояла полная луна, ее безжизненный свет озарял спящую улицу, мерцал снег, длинная тень пожарной каланчи пересекала дорогу.