Аннелиз Вербеке - Неспящие

— Что касается вашей матери, — продолжал он уже более уравновешенным тоном, — то сегодня она сбилась с ног, пытаясь вас вызволить. Но поскольку все ее усилия натыкались на стену непонимания, она сама взяла быка за рога. Правда, до этого не обошлось без трагического созерцания водной глади и употребления непозволительных количеств дешевого вина. Ну да ладно, каким родился, таким и пригодился! Главное, к чему это привело, так это то, что сейчас она сидит на краю вашей постели.

Я открыл глаза и бросился маме на шею.

Мне захотелось рассказать ей о пингвинихах, о рядах, о залах и коридорах, о рыжеволосом пацанчике, о запахе. О том, как я впервые остался один, без нее и что я скучал по ней, как никогда прежде. И еще, что кашалот Фредерик знал, что она придет.

— Тише, — прошептала она, — нас могут услышать!

Я прикусил язык и решил отложить свои рассказы на потом. Скоро, лежа на спине в нашей постели, чувствуя рядом ее теплую руку, уже совсем скоро я все-все ей расскажу. А теперь бежать, но только тихо! Наша одежда слишком шелестела, каблуки стучали. Скорей, скорей! До выхода осталось совсем чуть-чуть! Она знала какой-то тайный ход, которым недавно сюда проникла. Еще десять метров, еще пять!

Существо, загородившее нам путь, казалось, в три раза превосходило размерами обычную пингвиниху. Оно обратило к нам свою неповоротливую башку и долго шамкало губами, прежде чем раздалось:

— Alaaaaaarme! La pute et son fils! Alaaaaarme! [13] Тревога! Проститутка и ее сын! Тревога! (фр.)

Двери стали распахиваться, зашаркали ортопедические ботинки. В доли секунды и со сноровкой, которая сделала бы честь любому военному, пять гигантских пингвиних забаррикадировали проход.

Я пересчитывал капельки пота на маминой верхней губе, следил за ее взглядом. Распятый на кресте повесил голову. В этом мире его уже ничего больше не интересовало. Мы с мамой подумали одно и то же. Я увидел свою руку, сжимающую булыжник, одновременно с рукой мамы, обхватившей медное распятие. Она подняла крест над головой и первой ударила самую крупную из пингвиних.

Визг и гвалт, поднятый остальными, заставил нас прибавить ходу. Ночь окутала нас промозглой сыростью. Мамино лицо казалось еще бледней в свете луны. Мы шлепали по лужам с одинаковой скоростью. Наше дыхание стало синхронным.

Услышав звуки сирен, она остановилась. И только теперь посмотрела на меня. Она уже не понимала, куда бежать и как долго еще. Я прижался лбом к ее промокшему от дождя животу. «Наше морюшко», — промолвил я и потянул ее за собой.

Несколько раз мигалки сбивали нас с пути, но я верил, что в конце концов мы доберемся. Я надеялся, что Фредерик прочтет мои мысли и будет ждать нас, готовый к отплытию. А если нет, то мы и без него поплывем в Англию. Если же не доплывем, то вместе пойдем ко дну.

Свет ослепил нас обоих. Раздался протяжный визг тормозов. Она оттолкнула меня в сторону. Мы упали. Полицейский джип сбил только ее. Двое полицейских, дрожа, вылезли из кабины, удивленно одергивая на себе форму. Я подполз к ней, надеясь, что все не так уж страшно. Отвел пряди волос с ее лучистых глаз. Дождь смывал кровь с ее лица.

— Все образуется, — сказал я.

— Да, — прошептала она, и свет погас.

Это был последний важный день в моей жизни. Все дальнейшее — просто существование.

Бенуа Де Хитеру было пятьдесят три. В своем неизменном плаще он напоминал Коломбо, только худой как щепка и с седыми волосами. До меня он прошел через шесть неудачных романов, трех психиатров и два курса психотерапии. Впрочем, разница в возрасте в четверть века не мешала мне брать верх над ним в попойках. Это вызывало обоюдное уважение, поскольку он считал, что женщина должна уметь пить, а я придерживалась мнения, что мужчинам, пережившим кризис среднего возраста, лучше не злоупотреблять крепкими напитками. Меня научила этому жизнь после того, как спился и умер мой любимый дядюшка Хюго. Самым удивительным было то, что Бенуа, оказывается, его знал.

— Хюго? — пробормотал он, придвигая мне очередной бокал вина. — Мы ж с ним были приятели. Классный чувак!

Тут он попал в десятку. Человек, который так отзывался о моем дяде, — родственная душа, не больше и не меньше! Дядюшка Хюго, сбежавший из психушки, сжег свой отчий дом дотла, и наша родня, естественно, его за это не поблагодарила. Лишь я одна спросила, зачем он это сделал? Он сказал, что на этом настаивала его мать, моя бабушка, когда лежала на смертном одре. Лишь я одна ему поверила, ведь мы любили друг друга. Но я не смогла его удержать, когда он заперся во времянке, возведенной на пепелище, и даже потом, когда я стояла возле фанерной двери, просила и умоляла его открыть, предлагала ему свою помощь, недоумевала и спрашивала, не разлюбил ли он меня, он только плакал и повторял: «Отстань, голуба моя, уйди!» Но я не уходила, даже когда дядюшка Хюго вообще перестал отвечать и мой отец с его братьями наконец догадались разнести в щепки эту хлипкую дверь из фанеры фомками и кувалдами. Я не уходила до тех пор, пока они не вытащили дядюшку Хюго на свет божий из кучи нечистот, запекшейся крови и бутылок из-под водки и не накрыли его сверху белой простыней. Мне одной — заметьте, — только мне одной это было небезразлично!