Алан Лайтман - Диагноз

В первую субботу после отъезда матери настал момент, когда Биллу отказались повиноваться и руки. В его воображении руки на холсте остановились, и то же самое произошло с руками на полу. Было три часа двадцать две минуты пополудни.

Чувство, которое испытал при этом Билл, можно без преувеличения назвать облегчением. Интересно, что произойдет дальше? Паралич прогрессирует, как ему и положено. Сначала ноги, потом руки, потом кисти. С самого начала Билла удивляло то, что он может двигать конечностями, которые абсолютно ничего не чувствуют. Теперь все пришло в гармонию и согласие. Что не чувствует, то и не двигается. Конечности полностью предали его, оставив только один мозг со смутными изображениями на зрительном нерве, со звуками в спиральном ходе улитки и с запахами. Да, еще остались голосовые связки. Он может попросить Мелиссу перевезти мозг из одного угла комнаты в другой. Может накричать на жену. Теперь это было признаком жизни — кричать на Мелиссу и слышать в ответ ее крик или истерические рыдания. Такова стала жизнь в четырех стенах его болезни, в его тюрьме, в коробке, вместившей то, что от него осталось. Окна издеваются над ним, дразня картинами иного мира. Люди ходят по земле, передвигаясь собственными силами, их тела перемещаются в пространстве без посторонней помощи. Посмотрите только, какое осознание жизни принесла Биллу его болезнь. Сознание его стало величественным, хотя он не в состоянии пошевелить даже мизинцем. «Некоторые люди рождаются в таком состоянии, — думает Билл, — они парализованы уже в колыбели». От них остается только мозг. Когда-то он ненавидел их за то, что они вообще живут. За то, что воображают, будто это парализованное существование и есть жизнь.

— Билл, я люблю тебя. Что я могу для тебя сделать?

Что это было? Слуховое ощущение мозга, порожденное смутным силуэтом, который может быть его женой.

— Ты обещал, что не умрешь.

Еще одно электрическое возбуждение мозга. Возможно, иллюзия. Может быть, весь мир — одна большая иллюзия. Как знать? Когда ему приходится есть, мочиться или испражняться при полной беспомощности и неспособности делать это самому, то скорее всего ощущение нужды, которое при этом возникает в его окаменевшем теле, есть не что иное, как работа воображения, блуждающие электрические токи, путешествующие в пустоте, как сигналы мобильных телефонов. Мозг, как флагеллант, бичует себя из чистой скуки.

Где сейчас его рисунки? Где окончательная история Земли? Или они тоже иллюзия? Не было ли все случившееся наказанием за его неудачу?

Сиделка Дороти оказалась громадной женщиной, и действительно требовалась недюжинная сила, чтобы носить Билла в туалет и ванную.

Сначала Билла шокировало, что его, голого, таскает и переворачивает какая-то чужая женщина. Он испытывал страшное неудобство от того, что при ней болтаются из стороны в сторону его, едва прикрытые простыней, белый живот, член и мошонка. Отвратительная интимность обрушилась на него за шестнадцать долларов в час. Все расходы несло общественное здравоохранение. Дороти была даже не сиделкой, а сестрой по оказанию помощи на дому, и на ее могучем бедре висел мультитон, по которому ее могли вызвать к больному в любое время дня и ночи. Но ничего лучшего Билл и не заслужил. Еда, которой его три раза в день кормили с ложечки Мелисса или Вирджиния, пропадала даром. Тощие ноги, живот, белые ягодицы, которые он видел в зеркале ванной, не были больше его телом, превратившись в онемевшие придатки головного мозга.

Дороти обращалась с ним как с мешком картошки, но ее нельзя было назвать злой. От краснолицей сиделки пахло лосьоном для рук, потом и протирочным спиртом. Раньше, сказала Биллу Дороти, она работала с парализованной женщиной, которая полностью поправилась. А болела она какой-то болезнью, которая начинается с буквы «г».

— Главное — это любовь, — говорила она, опуская Билла в ванну. — Я чувствую, что этот дом полон любви.

— Не морочьте мне голову, Дороти, — сказал Билл. — Что мне не нужно, так это то, чтобы мне морочили голову.

— Ладно, — покладисто согласилась сиделка.

Билл мало что мог делать самостоятельно, но, оказавшись в ванне, он принялся облизывать губы и тереться затылком о кафель.

— Успокойтесь, — ласково сказала Дороти. На ее шее блеснула цепочка. Что это? Крестик? Не была ли она к тому же еще и верующей? Он скосил глаза, но смог рассмотреть только красное пятно ее лица, склонившегося над ним.