Мухаммад-Казем Мазинани: Последний падишах

(Вообще, с того мгновения, как ты появился на свет в доме из сырцового кирпича в квартале Сангладж, ты почти непрерывно страдал от различных болезней. По ходу времени они обнаруживались с календарной регулярностью; такую судьбу тебе назначила история: царствовать в самые зловещие и смехотворные для царства времена, какие только бывали, и встретить гнусную смерть. Ты сам, пока правил, опьянялся своей ролью, сделал из себя посмешище для всех и каждого. Ты был слишком изнежен, чтобы казаться безжалостным, слишком труслив для борьбы, слишком хрупок, чтобы раздавить революцию. Историческую память народа наполняли чужие зверства и преступления. А ты за тридцать семь лет правления так и не осознал ту печальную истину, что всякий, кто водружает себе на голову корону падишаха, становится не только хозяином бюджета страны, но и наследником всех ее неудач и бедствий; а когда ты это понял, было уже поздно, и тебе не оставалось ничего, кроме бегства. Ты не вступил в борьбу и — после стольких лет безумной роскоши — не позволил своим сторонникам еще и развязать массовую бойню на улицах. Уж лучше потерять корону и трон… Да что там трон — больничной койки не находилось ни в одной стране мира, и все сторонники и друзья вдруг от тебя отвернулись. И ты вынужден был таскать по всему миру ящик с собственными наградами, и уже не только рак — одиночество превращало тебя в зачумленного. Не было уже ни власти, ни блеска монаршего правления, и хотя ты еще мог водрузить себе на голову двух с половиной килограммовую, осыпанную драгоценностями корону, но даже она не скрыла бы облысение, к которому привела химиотерапия. А в каком ты был состоянии, когда в первый раз, в то зловещее воскресенье, врач-француз, специалист по крови, тайно — словно человек-невидимка — появился во дворце Ниаваран, чтобы взять твою кровь на анализ? Помнишь, что ты ему сказал? «Дайте мне только пять лет. Всего пять лет нормальной жизни…» И опять у тебя вышла нехватка времени, ведь ты же не предполагал, что само время будет сопротивляться твоим деяниям. Ни время, ни судьба не давали тебе шансов, и, может, лучше было бы задаться вопросом: а какую вообще ценность имеет звание падишаха, если даже кровь и мочу на анализ ты вынужден был посылать под чужим именем? Может, тебе стоило бы договориться со своей судьбой, чтобы не пришлось теперь в чужой стране — в больнице, названной кем-то Возвращение, поблизости от фараоновых пирамид, — лежать на железном ложе и отдаваться безжалостной ласке хирургического скальпеля?)

Где-то между небом и землей ты приходишь в сознание и видишь вокруг себя встревоженные тени: это жена, дети, твоя сестра-близнец, а также охрана; они все вышли встречать тебя — одинокого путника на дороге судьбы, дороге с односторонним движением. Но веки твои закрываются, а когда ты вновь открываешь их, ты не видишь рядом с собой никого, кроме смуглой медсестры, которая с нежностью меряет температуру твоего тела.

Ты невольно поворачиваешь голову в сторону окна. Горящий над кроватью свет делает таким явным твое нынешнее убожество! А вид собственного наглого лица, отраженного в оконном стекле, еще более удручает тебя. Нет, не можешь ты терпеть себя в этом твоем немощном состоянии! С трудом, криво-косо, ты изображаешь губами улыбку — напоминающую швы на твоем животе — и просишь сестру потушить свет над кроватью. Ты не хочешь, чтобы кто-то видел тебя сейчас, в особенности — эта черноглазая смуглянка.

Ты просыпаешься и изумленно смотришь вокруг. Который час? Все тело взмокло от пота. В животе словно разверзлась темная, мучительная яма, в которую ты можешь провалиться. Твои внутренности так пылают, словно ты в седьмом кругу ада, и кажется: всех снегов горы Демавенд[1] Демавенд — самая высокая гора в Иране, расположенная на севере страны (5604 м). (Здесь и далее — прим. перев.)не хватит, чтобы их остудить. И какая мертвящая тишина! Который час?.. Нос зачесался. Так почеши его. Ты подносишь к лицу руку — кожа на ней обвисла, как на прохудившемся барабане. Не сосредоточить мысли… Веки тяжелеют, и под влиянием седативных средств ты теряешь нить сознания, и только вспышкой успеваешь осознать собственное трагическое положение…

«Ах, мой венценосный отец! В этом мире нет ничего прискорбнее, чем падишах, переставший быть таковым…»

Из глаз твоих сыплются искры. Ты смотришь в окно: там отец, дымя сигаретой, расхаживает вдоль искусственного водоема. Сестра-близнец украдкой зарывает тряпичную куклу под стволом самшитового дерева. Как всегда, у куклы оторвана голова и разодраны штаны.