Василина Орлова - Больная

— Да, мы обдумываем выставку Лотты. Можно было бы устроить ее в этом зале, — сказал Игнат, а Мощенская восхищенно присвистнула, поскольку до настоящего момента они и не заговаривали ни о чем подобном.

— Я думаю, это будет лучшая выставка из возможных, — сказал Егор и поднес мягкую Лоттину лодошку к своим пухлым и всегда чуть лоснящимся губам. — Правда, я не видел ваших работ, но уверен, что они поражают воображение.

— Моих работ никто не видел, — произнесла Лотта и обняла себя за плечи, заворачиваясь в несуществующую, но все же почти зримую шаль. — Дело в том, что я обдумываю. Я осмысливаю их. Нужно детально все продумать, чтобы не увеличивать энтропию вселенной и не пачкать попусту холсты, переводить краски… В мире так много недоношенных произведений, всех этих выкидышей невоздержанного ума и недобродившей творческой игры… Нужно быть уверенным, что именно ты и именно здесь и сейчас создашь уже нечто такое, что будет по-настоящему круто! Да-да, надо приступать к делу, имея твердое и оформленное намерение, творческий замысел, который заставит содрогнуться все это стадо, погрязшее в себе самом!..

— Игнат, ты, как всегда, показываешь нам каких-то чудесных людей!.. Но послушайте, э…

— Лотта.

— Послушайте, Лотта, это стадо, как вы говорите… Оно содрогалось уже столько раз, оно уже столько, в общем-то, повидало… Столько и стольких, мог бы я заметить… Будет не очень просто его удивить…

Степь была та же: тот же резкий колючий ветер, те же выбеленные на солнце травы, песня жаворонка, такая высокая, вровень с небом, что ее перестаешь слышать — так звучит здесь тишина — и тропинка уже влилась в колею, по которой, бывало, тащились в город и из города подводы, груженые всяким добром — и вырос крест на соборе, показался золотой купол, он горел в лучах ярче солнца, и слепил глаза, а слева и справа зажглись еще кресты — они венчали купола других храмов. Трава стелилась под ветром, но вдруг она почувствовала тревогу — обернулась — туго стянутая коса хлестнула по спине — и увидела на горизонте, там, где лежит степь, тонкую дымку, вьющуюся повдоль. Она кинулась на землю и приложила ухо к земле. И услышала отдаленный дробный раскат — этот грохот значил одно, нечто такое, во что она не хотела поверить, и так лежала, прижавшись к пыльной земле, с колотящимся сердцем, в последней надежде, истаивающей в отчаяние, что слух обманул ее…

Мощенская не плакала, не хохотала, не пела по-французски и не орала на прохожих. Ее вечная губная гармошка лежала в кармане. Лотта сидела на холодной парковой скамейке, закусив губу, на которой не лежало ни лепестка коричневой помады. Валентина даже немного удивидлась: это была явно какая-то новая Лотта.

— Игнат Оболешев интересовался тобой, — наконец проговорила Лотта. — И я рассказала ему, что ты занимаешься фотографией… Куда вы пропали с Жано? Он занудный, но очень привязчивый. Смотри, как бы мне не пришлось отцеплять его от тебя.

— Разъехались по домам. Я не занимаюсь фотографией.

— Тогда убери свой телефон, ты меня уже исщелкала до дыр. Игнат — он… Такой необычный.

Лотта все еще не определилась, в какое гнездо из двух возможных посадить Игната, чтобы успокоиться на его счет.

— А что касается фотографии. Я помню одну. Видела в Интернете. — Произнесла Валентина. — Там два монаха встречаются в какой-то северной нашей губернии. И они рады друг другу. Может, давно не виделись… Один из них держит в руке камилавку, другой обнимает того за плечи. Он смущен и отводит взгляд, но улыбается.

— И что?

— И все.

— Не пойму, о чем ты.

— Иван обмолвился на выставке, что эти фотографы — слепцы. Я думала об этом и мне кажется, что я его понимаю.

— Скажи это своему Виталию.

— Он не мой. Обязательно скажу. Мы ведь совсем не знаем страны, в которой родились и живем. Мы и не хотим ее знать. Мы не видим старух в деревнях…

— Что же удивительного, если я не хочу видеть старух? Я не хочу стареть, — вскинулась Лотта. — Вечно ты, извини меня, говоришь, как плакат. Да еще со своими старухами.

Она встала с парковой скамьи и заходила по аллее. Прохожие заоборачивались на высокую странно одетую девушку, а она сверкала яркими полосками на короткой юбке — пеппи длинныйчулок — потрясала кулаками и выплевывала слова:

— Я вообще. Ничего. Не хочу знать. Об этой. Стране. Стране неудачников, пьяниц, воров и тупиц! Здесь ничего нельзя сделать красиво. Мужчины не умеют любить, женщины не умеют отдаться — здесь не едят, не целуются и не курят, как надо! Не понимаю только одного — почему я до сих пор не свалила отсюда.