Василина Орлова: Вчера

Беловолосый старик с шапкой-ушанкой в руке. Протягивает ее:

— Подайте!

Я поспешно достаю из кармана деньги. Последние. Негусто. Он пристально, неотрывно смотрит на меня глазами неопределенного цвета. Зря я согласилась с Никитой встретиться. Зря. Старик хмурит серые брови. Надо вернуться в квартиру и отключить телефон. И ключ — на три оборота.

— Взгляд не отводи, дочка. — Тихо говорит старик, приблизившись и дыша луком. — Это поможет в жизни. Так вот и смотри в глаза людям. Подмигивает, как сообщнице.

— Следующая станция — Маяковская, — произносит голос ниоткуда и никому.

Никита стоит у колонны. Подхожу — почему-то на ватных ногах.

— Извини, опоздала. Все как-то медленно сегодня.

— Ничего.

Каким тоном он это сказал? Небрежным? Невозмутимым? Спокойным?

— Знаешь, у меня совсем немного времени… — говорю извиняющимся тоном.

— Не беспокойся.

Сухо, как конвоир. Заглядываю в лицо — глухо.

Мы в каком-то дворе, под деревом. На гравии — тени, окурки, прошлогодние листья. Никита усаживает меня на скамейку, возвышается, суров и неколебим. Забавно.

— Такие разговоры обычно не длятся долго. Извини, что по глупости нарушил твое расписание дня, — начинает он.

Окончив загодя продуманное вступление, садится рядом:

— Не мог я тебе этих простых слов по телефону сказать. Потирает ладонью лоб.

— Прогуляемся, — предлагаю я.

В городе сегодня душно. Машины. Говорить невозможно. Зачем-то останавливаемся напротив какой-то витрины. Стоим и молчим — то ли слишком много должно быть сказано, то ли сказать нечего.

— Насильно мил не будешь, — с застывшей улыбкой говорит Никита. — Прости за банальность.

Я делаю судорожное движение.

— Не надо. — Он спокойно поднимает руку. — Тихо.

Смотрит прямо в глаза. Может быть, тот старик ему тоже встречался? Я напряженно держу взгляд. Но не могу.

Никита отступает на шаг, слегка кивает и не спеша уходит. Гляжу вослед. Силуэт.

Все? Опускаюсь на асфальт, на корточки. Встала бы и на колени — так я устала. Но на колени — довольно пошло, и потом, выстиранные джинсы. Догнать? Только в семнадцать лет могут быть такие невнятные, такие больные и такие важные встречи, разговоры, размолвки.

— Какое облегченье, что он ушел! — говорю кому-то.

Дурацкая, дурацкая детская история.

Умер дед. Это произошло в апреле. Я впервые в жизни (Господи, и как надеюсь, что больше никогда) увидела, как мамино лицо позеленело и состарилось в минуту. Телефонная трубка выпала у нее из рук.

Она собралась на похороны. Всегдашний Киевский вокзал, навевающий приятные мысли, нынче выглядел каким-то наваждением. Не верилось, что дед, наш властный, суровый, и вместе с тем всегда ласковый к внукам дед больше никогда не встретит нас у зеленой калитки.

Мама вернулась совсем усталая. Привезла фотографии. В той комнате, где мы проводили больше всего времени, потому что там было три окна и там было светло, стоит гроб. Как это можно понять? Сколько лет надо прожить, чтобы постигнуть, что люди смертны?

Кладбище по-украински — гробовище. Не правда ли, весомое слово? Я водила сюда младших сестер, Варвариных дочек, на могилу деда.

— Вот как мы у мамы были в животике, так же и в могилах, да? — Высказала одна из них в числе прочих антропологических догадок о загробной жизни.

Вторая сделала предположение:

— Бог работает доктором.

— Почему?

— Ну, он ведь может вылечить человека, а может и не вылечить.

— Я не знаю, кто такой Бог, — призналась я.

— Бог — это миллион раз человек. — был ответ.

Я любила гулять по Дударкивскому кладбищу. Железные ограды, выкрашенные веселенькой голубой краской, скромные плиты, «помним, любим, скорбим», простые кресты, эмалевые портреты, на них — простые, понятные, как будто даже знакомые лица. Если идти в глубину кладбища, там можно встретить вместо креста над могилой пирамиду с красной звездой. Но слова будут те же — «помним, любим, скорбим», «дорогому мужу и любимому отцу». Не однажды здесь, среди гладиолусов, календулы и чернобривцев, я плакала, тронутая чужим неизбывным горем, которое было так немногословно, так некрасноречиво. И вот теперь это горе и мое тоже. Да, где-то здесь лежала и моя прабабка, старшие знают, где именно, но что мне до нее, я ее почти не помню, она из незапамятных времен, из доисторического…

— Представляешь, — сказала мама, — он умер во сне.

— Легкая, безболезненная смерть, — сказала я, утешая ее.

— Да, но мне все кажется, что он… — Она замялась. Она, видно, искала слова и не находила. — Что он… Ну, не знает о своей смерти. Понимаешь?