Владимир Лорченков - Самосвал

— …десять, одиннадцать…

Я приветливо улыбаюсь и гляжу в окно. Напротив — цветущая японская вишня. Надо бы что-то сочинить про сакуру, думаю я. И ликую, вида стараясь не подавать. Все-таки сработало. Вася Гараба отсчитывает мне семь тысяч долларов купюрами по сто.

— …двенадцать, тринадцать…

Считай, считай, мой счетовод. Семь тысяч долларов. Неплохо, на лето хватит. Свожу Матвея на море. Трахну там какую-нибудь телку. Покажу ребенку море. Деньги, которые я получил на Матвея в газете, закончились. Я и не предполагал, что на ребенка уходит столько бабла! Ей-богу…

— …четырнадцать, пятнадцать…

Вот и пришлось заняться бизнесом. Ну, если проще — вымогательством. Или шантажом. Как угодно. Вася пересчитывает деньги, которые компания «Юнион Мендоса» платит мне за то, чтобы я не опубликовал большую статью о том, как эта доблестная фирма незаконно приватизировала электросети. Полиции и наручников я не боюсь. Семь штук — сущие копейки за то, чтобы не разоблачили твою аферу на десять миллионов. Это раз. Я надежен и, как тигр, два раза на одну добычу не нападаю, и Вася это знает. Это два. Я не лох, и наличку в руки просто так бы не взял, поэтому деньги мне оформляют вполне законно — за помощь в освещении работы компании в средствах массовой и прочая, и прочая. Попробуй я взять их побыстрее, и без всех этих сопроводительных бумажек, меня, само собой, давно бы уже кормили обедами в предвариловке.

— …тридцать, тридцать один…

Считай, считай, мой горячо любимый друг. Сейчас, как, в принципе, и всегда, я в который раз понимаю: на самом деле я люблю только деньги. Правда, я хороший вариант стяжателя: я люблю их не как таковые, а за то, что они разгружают меня от забот.

— Семьдесят. Все!

Я расписываюсь в ведомости, получаю деньги, и мне даже хватает наглости не отказаться от чая. Вася все еще грустен. Безусловно, его ждут неприятности за то, что он не разрулил ситуацию без денег. Мне жаль его. С другой стороны, я могу только предполагать, сколько он взял у них на самом деле («этот проклятый щелкопер требует двадцать тысяч…»). Мне не жаль его. Оказывается, разводить компании на бабло куда легче и приятнее, чем я думал. Раньше я просто ленился так делать. Но рождение сына сделало меня разбойником с большой дороги, внезапно думаю я. После чего поправляюсь: рождение Матвея высвободило во мне этого разбойника, который был всегда.

— Что грустим, Вася? — хочется мне как-то развеселить и ободрить коллегу.

— Я понимаю, что вы стараетесь ради сына, — с неуловимым, но все же присутствующим акцентом, говорит он, — но приятно ли будет ему узнать, что его отец шантажист?

Я понимающе улыбаюсь. Если бы мне наступили на яйца, я бы тоже старался бить ниже пояса.

— Не думаю, — подыгрываю я, грустно покивав, — не думаю, что сын обрадуется… Единственное, что может облегчить его страдания, так это…

— Что? — заинтересовался Вася.

— …то, что его папа-шантажист вымогал деньги не у порядочных людей, а у воров, — заканчиваю я. — Может, он даже будет мной гордиться?! Я ведь благородный. Как Бонни и Клайд.

— Какая разница, против кого совершено преступление, главное, оно совершено…

— Знаете, Вася, какой лучший способ не попасть в скандал с девками в бане?

Он вопросительно смотрит на меня.

— Просто не ходить в баню с девками, — объясняю я.

Треплю его по плечу, жму безвольную руку и выхожу на улицу. Выпрямляю спину и иду, холодно улыбаясь каким-то своим мыслям. Я спокоен, я холоден, я зол, я ад и пламень.

Еще и коляску летнюю куплю.

«Дорогая Мария!

С чувством непередаваемого изумления и, я бы даже сказал, предвкушения я увидел ваше письмо на своем рабочем столе. И пусть в нашу эпоху, эпоху интернета и передовых технологий, нет уже старых добрых писем, начертанных гусиным пером, с каплями чернил, упавших на бумагу, пока корреспондент сидел, задумчиво глядя куда-то поверх старинного дубового стола… Пусть голуби перестали быть почтовыми, а письма для нас теперь — набор цифр в недрах этих изумительных механизмов, компьютеров … Все же чувства, чувства, которые мы испытываем, глядя на письмо, — значок письма, пусть! — пришедшее к нам, чувства остались прежними.

Нас волнует, притягивает и манит неизведанное послание. Что это? Горькая весть? Благая весть? Евангелие? Наверное, Мария, глядя на голубку, которой притворился Дух Святой, испытывала те же чувства, что и мы.