Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Веня рассказал им, конечно, что родных у него никого — только брат-писатель, а родственники для врача-психиатра всегда были и есть как дополнительное зеркало обзора. Возможно, еще и поэтому Иван Емельянович как-никак вступает со мной в беседы, жаль, краткие.

Но даже и краткий писательский разговор с пользой тем самым для моего брата Вени. (Так я думаю. Так думают все родственники. У каждого какой-то свой шанс.) Во всяком случае, я готовлюсь к визиту. Я тщательно бреюсь. Я меняю рубашку, чтоб уголки из-под свитера торчали свеженькие. Меж волком и собакой освещение не слишком выдает мои ботинки и помятость брюк. Заодно и мое воображение в этот собачий час, как всегда, в тонусе, то бишь, на боевом взводе и к высокому общению двух интеллектуалов вполне готово. (А вдруг и начнется наше с психиатром общение? Вдруг сегодня?)

— Выглядит Веня неплохо, — говорю; и заглядываю врачу в глаза.

Сидя за столом, Иван Емельянович кажется громадным. Нависает головой и телом:

— Да-а. Венедикт Петрович сейчас получше. Посвежее. Время — в нашу пользу...

Есть, есть, оказывается, у громадного Ивана маленькая надежда (хотя возможно, что и он, как все врачи, всего лишь утешает, дурачит родственника). Надежда в том, что с возрастом Веня может получшать — старея . У мужчины свой срок, семенники иссякнут, груз долой, а душе полегче. Разумеется, речь не об исцелении. Речь лишь о том, что в свои редкие сознательные минуты Веня перестанет мучиться слабоумием как несчастьем.

— Когда? На подходе к шестидесяти? — спрашиваю я осторожно.

— Возможно, — отвечает он.

Краткостью врач для нас убедителен, а какой-никакой надеждой — симпатичен. Мы и должны симпатизировать тем, кто лечит наших родных. Упреждение чувства — мы нуждаемся в этом.

Кто-то из приходящих родственников, слово за слово, мне шепнул: мол, Иван с тихими-то хорош, а вот с буйными жёсток. Сказал шепотком и, опасливый, оглянулся еще по сторонам — чтоб по-тихому.

А я только пожал плечами: нормально, что же, мол, тут удивительного? Я спросил: «Или вы хотели, чтоб было наоборот?» — Родственник так и отпрянул от меня, ему послышалось в моих словах что-то большее, чем поддержка и защита профессионализма врача. (Угроза, что ли, сообщить? — чудак!) Он заговорил, завилял, потом неумело скривил лицо и поспешно ушел.

Иван Емельянович медленно подытоживает:

— Н-даа. Время меняет нас, потому-то и говорят, что время — лучший доктор.

Разговор иссяк, нам больше не о чем (если по делу). И — пауза, как привычная точка в наших ненаступивших отношениях, а жаль!

Иван Емельянович спрашивает:

— Вы сейчас в палату?

— Да. (Я уже был у Вени. Но я пытаюсь продлить общение с врачом.)

— Что ж. Мне тоже пора.

Мы выходим из кабинета, движемся к палатам. И вот (ага!) Иван Емельянович вновь начинает со мной говорить — на ходу:

—...Отправляли под уколы — система в те годы работала, как большая автоматическая линия. Без разбору. Системе все равно, тот или этот. А необычность Венедикта Петровича, его оригинальность были видны сразу...

Мне не терпелось поправить врача: ведь он называл оригинальностью талант Вени, ум Вени, высоту его души, язвительно-насмешливую речь, — хотелось поправить, но... но Иван сочтет мои слова повышенной любовью к брату, а таких родственников врачи все-таки стараются избегать (с такими опасно откровенничать).

Так что я согласен и говорю:

— Понимаю.

Уже досаждал голод. Не обедал, ни крошки во рту.

— Система, сработав, даже не отличит — кто жертва, а кто нет.

— Понимаю...

В распахнутые двери палат вижу тихих безумцев, что сидят на кроватях, склонив голову, и смотрят в никуда. В их руках, в застывших восковых ладонях апельсин или яблоко (принесенные в час посещений). Сухарик. Рыжий сухарик, подпаленный сбоку... Слюна наполняет рот и водопадом обрушивается в мой желудок, который на время принимает слюну за пищу и стихает. (Через минуту самообман разрушен — желудок вновь воет оскорбленный.) Но я продолжаю шагать с врачом рядом — я в некоторой эйфории, мы ведь беседуем!

И, разумеется, все время, нон-стоп, поддакиваю Ивану:

— Да, да. Понимаю... Слежу за вашим сравнением. Больные в состоянии ремиссии замирают — их мысли застывают. Их мысли торчат, как отдельные горные вершины.

— Как цепь вершин.

— Понимаю: психика похожа на горную гряду...

Вдруг прихожу в себя — я один. Один, спокойный, стою в коридоре... ага, Ивана Емельяновича, шел со мной, отвлекла длинноногая медсестра. Она ему что-то сообщает. Сует бумагу. Иван читает. (Он занят.) А я? — Оказывается, я пришел — стою возле палаты, где брат Веня.