Владимир Маканин: Андеграунд, или Герой нашего времени

— Восемь, — уточнил Зыков. — Писем всего было восемь...

И спросил:

— Что ты там смотришь?

А я, у чуть светлеющего окна, выглядывал во двор — выглядывал в серое утро и считал голубей на подоконниках, что в здании напротив. Вдруг их восемь. Почтовая птица голубь.

Ранним утром, исчерпав встречу, мы, совсем теплые, выбрались — вышли на улицу.

Едва на воздухе отдышавшись, Зыков отвез на машине меня до общаги. Куда тебе руль? Ты еле стоишь! — на что Зыков отвечал: «Но сидеть-то я могу!» — и еще фыркнул, мол, у него достаточно теперь денег, чтобы откупиться от самых алчных ночных гаишников.

Он вел машину хорошо, спокойно. Правда, и встречных машин в четыре утра почти не было.

Я не направился ни в одну, ни в другую из тех двух квартир, что я сторожил. (Это чтобы с Зыковым нам уже долго не засиживаться. Чтобы без запятых.) Мы поднялись на этаж в крыле К, где я жить не жил, но имел угол в запас, койку. Делил там комнату с командировочным из Архангельска. Северный мужичок поднял всклокоченную башку и щурился, когда я включил свет. Я извинился, мол, на пять минут. Он матюкнулся. Спал.

Грязно. Постель на моей койке смята, еще и слегка заблевана. Используя многодневное мое отсутствие, кто-то из ловкачей здесь нет-нет и бывал. Небось, с женщиной.

Зыков, в комнате оглядевшись, вынул из кейса на этот раз четвертинку:

— Что ж. Давай посошок.

Выпили, и тут Зыков спросил меня еще одно, что его интересовало. Спросил легко, быстро, но так и спрашивают то, что, возможно, занимало мысли в течение всего долгого вечера. (И что вообще, возможно, было главным в его нынешнем заигрывании со мной.) Зыкову было мало слыть хорошим для андеграунда. Ему хотелось знать о полузабытом прошлом: он спросил — там (в андеграунде) все еще повторяют этот вздор о его якобы приятельстве с гебистом-майором? неужели все еще болтают?..

— Болтать не болтают, — осторожно ответил я. И тотчас вспомнил: Зыков ведь тоже не миновал: ему тоже предстали в злую минуту и ухаб, и горка. (Которые я проехал кровавым следом.)

Разумеется, Зыков презирал гебистов. Как и я, он был от них достаточно далеко. (На сто процентов.) Но у его сердца слева тоже был мягкий бочок. Зыкова тогда, я думаю, просто понесло, пооткровенничал. Просто треп. Все мы люди, все мы человеки — и как, мол, под настроение не поговорить с человеком по душам, кто бы он ни был!..

— Чаю поставить?

— Чай трезвит. Не надо, — Зыков засмеялся. Мол, не волнуйся; сейчас уйду.

Как только мытарства кончились и писатель Зыков стал издаваться на Западе, а потом и широко здесь, этот самый майор, или кто он там чином, пустился в разговоры, толкаемый, скорее всего, своим тщеславием (а то и по чьей-то подсказке, как знать!). С охотой и где только мог гебэшный майор трепался, мол, приятельствовал с самим Зыковым, пили не раз вместе, рыбалка, и вообще, хорошо, что вы позвонили . Шутливый этот майор, или кто он там, укусил, как скорпион. Жизнь Зыкова на время стала отравленная: все вокруг болтали именно что взахлеб — Зыков, мол, Зыков и КГБ, разве вы не знаете?!. Услышав такое, я едва сдерживаюсь: я свирепею. (Еще со времени Вени.) Но слух трудно пресечь. Есть те, что дуют именно что на малый огонек. И умело дуют. Зная в те дни Зыкова, как самого себя, я тогда же повторял всем, что вздор, что дурной слух — слух и не больше. На что один из наших известных поэтов (притом же порядочный, честный) мягко улыбнулся:

— Слух?.. или след? — Никогда не забуду выражение его лица. Вот во что обошлись Зыкову один-два пустеньких как бы приятельских разговора. Каким боком вылезли. Ему, правда, не пришлось кровавить руки. Счастливчик.

Зато теперь он, писатель с европейским именем, интересовался, что думает о нем обросший сторож-агэшник, сидящий на грязной, заблеванной постели. (В обшарпанной общежитской комнате крыла К.) И не просто интересовался — его заботило.

Он зависел. Не любопытство и не оглядка писателя, а его опасная реальность: его болото, когда вдруг надо идти по камешкам. В подсознании таится огромный и особый мир. Андеграунд — подсознание общества. И мнение андеграунда так или иначе сосредоточено. Так или иначе оно значит. Влияет. Даже если никогда (даже проговорками) не выходит на белый свет.

— Скажи. Неужели они (вы, вы все) там, в своем подземелье, не забыли?

Небось, в солнечный денек. Небось, с пивком. Такая застольная минута! Покурить и поболтать с майором, сидя на воздухе, на ветерке, — это ж какое удовольствие расслабиться, еще и посмеяться, пошутить с ним и над ним : мол, тоже ведь человек, хотя и майор.