Паскаль Киньяр: Американская оккупация

— Мы двое и больше ничего!

— Мы двое и больше ничего! — повторил Патрик.

— Мы уедем в Америку! — продолжала Мари-Жозе.

— Мы уедем в Америку!

— Открывай! — приказала она.

Патрик открыл рот, и Мари-Жозе сунула в него облатку.

В свой черед Патрик положил облатку на язык Мари-Жозе, которая так и сидела с закрытыми глазами. Она вслепую нащупала руки Патрика и крепко сжала их. После дождя от земли исходил едкий, какой-то тошнотворный запах. Дети зажмурились изо всех сил.

Мальчик и девочка страстно полюбили ночные вылазки. Они бродили вокруг базы. Тащили все, что плохо лежит. Их увлекало это гадкое, тревожное копание в американских мусорных баках при багровом закате и в сумерках. Им грезились шикарные футболки, мольтоновые спортивные свитера, бутылки из-под кока-колы, оксфордские рубашки с пуговками на вороте, джинсы Levi’s. А попадались лишь жалкие ошметки этих вещей, да и то нечасто. Но при каждой находке их сердца взволнованно колотились, даже из-за ящиков для грязного белья с отломанными ручками, непригодных обносков, «поехавших» чулок, номеров Life и Racing News , каталогов для заказов «Товары по почте» и смятых, грязных комиксов. Дети торопливо совали все это в бумажные мешки, найденные в тех же мусорных баках.

Мари-Жозе таскала у отца из лавки новые свечи, обрезала их и вставляла в пустые бутылки от кока-колы, чтобы освещать землянку на острове.

В те времена считалось, что кока-кола — яд, что она одурманивает людей. Собирая бутылки из-под кока-колы ради светильников, дети даже не знали ее вкуса. Папаша Вир объявил раз и навсегда, что этим бутылочкам с углекислым газом не место на его прилавке.

Друзья поклонялись американским идолам с тем же пылом, с каким благочестивые или несчастные души уходят в религию. Они перенесли рай в западное полушарие. Мари-Жозе Вир вверила этот рай божеству, которому служили гангстеры, бомбы и кинозвезды. Раньше она завивала волосы в локоны и перевязывала их сатиновыми ленточками. Теперь с локонами было покончено. Дети восхищались неведомой цивилизацией за колючей проволокой и сторожевыми вышками; цивилизацией, от которой им доставался один хлам. Они делились жаркими мечтами. Но мечты эти воплощались только в названиях инструментов, нарядов, дальних городов: джаз, тостер, Голливуд, Mercury 1953, холодильник Kelvinator, Нью-Йорк.

Подражая Мари-Жозе, Патрик стал учить английский язык в землянке под шатром ивовых ветвей. Он был уверен, что ждать до шестого класса нельзя. Мари-Жозе репетировала с ним шикарный американский акцент, у которого был всего один недостаток: она сама его выдумала. Они помогали друг другу переводить американские каталоги «Товары по почте» и надписи в комиксах. Их переполнял такой восторг, словно сам Господь вписал последнюю земную заповедь в эти белые рисованные пузырьки.

Но вот Господь возроптал. Господь выразил недовольство устами своего аббата. Ребенком Мари-Жозе любила изображать «бакалейщицу» в отцовской лавке, заменяя вместе с сестрой Брижит сбежавшую мать. Теперь ей претило сидеть за кассой по приказу сестры, навязывать покупателям дешевые топорные изделия, носить застегнутый доверху халат продавщицы. Аббат Монтре в черной сутане приходил к ним за сушеной мятой и ромашкой для вечерних отваров.

Это был маленький тщедушный человечек, похожий на монаха времен Меровингов. На его лице застыла трагическая скорбь, отмечавшая лики святых, чьи выщербленные фигуры дети видели на порталах старинных деревенских церквей. Он сам выбривал себе тонзуру, да так усердно, что каждые два месяца являлся перед прихожанами почти лысым, с расцарапанной макушкой. Глаза у него были блеклые, почти прозрачные. Служил он в Мене и одинаково боялся что людей, что животных. Часто звал Патрика Карьона помочь ему во время первой утренней мессы. Без десяти шесть звонил в дверь его дома, стоя среди цветов, в предрассветном тумане, который поднимался от реки и окутывал все вокруг.

Отслужив мессу, аббат Монтре и маленький Патрик завтракали в доме священника. Им подавала служанка Марсель. Иногда аббат просил мальчика звонить по телефону: аппарат внушал кюре необъяснимый и непреходящий страх.

— Помощь твоя нужна, — говорил он.

И Патрик дозванивался от его имени какой-нибудь старой крестьянке, умиравшей на краю деревни или в нетопленой комнате фермы. Набирал номер, соединялся, и лишь тогда аббат Монтре нерешительно брал трубку. От испуга он почти утыкался губами в эбонитовый кружок и, хотя обычно говорил вполне связно, тут начинал мямлить и заикаться.