Владимир Маканин - Антиутопия (сборник)

Стрекалов, это известно, подл. В одном из лучших детских домов, что в районе метро «Пролетарская», Стрекалову выговорили – он должен надевать чистую рубашку, хотя бы руки получше вымыть, ребенка, мол, из таких рук у него не примут. Стрекалов унес ребенка, ушел лицом мрачен. Уже через неделю на элитарный детдом обрушилась ревизия, вызванная подлой жалобой – одной из тех пронзительных жалоб, к которым как раз и прислушиваются в силу их особенной простоты выражений (пишут уборщицы или костлявые малооплачиваемые посудомойки, кому нечего терять): «У детишков воруют. Детишков оберегите».

Устроив ребенка и записав, где он теперь и как, Стрекалов возвращается. Кривоногий, хромой, он медленно шкандыбает по улице, приближаясь к одноэтажной каменной общаге. Он отдает матери голубенький с пометкой листок о ребенке. «Не потеряй!» – говорит он сурово. И та благодарит, сыплет слова, мол, ясно, не потеряю. И конечно же через время куда-то закладывает листок, часто в книгу. Потом перекладывает его в другое место, забывает где и какое-то время листок, спохватившись, ищет. А потом уже и не ищет.

В воскресенье, едва светает, Стрекалов уже на ногах: он идет выгонять мужчин на работу по уборке вокруг общежития. Смести грязь с дорожки, убрать мусор, а если зима – сгрести снег. Он настырен и тут: торопит, гонит их, сонных.

– Эй, вы!.. Вставай, вставай! – орет он (и по матери их, по матери!).

Женщина вспылила, чего язык, мол, поганый свой не придержишь, но он кричит:

– А чё?.. Детишков здесь нету, могу и матюкнуться! Не запретишь!

И само напоминание о детях заставляет женщину скоренько притихнуть, прикусив язык. Кто знает, как обернется. Не придется ли завтра просить этого пьяндыгу и стукача.

Стрекалов, это известно, опасен: чуть что, он пользуется невесомостью их жизни. Достаточно жалобы, и мужа с женой выкинут за пределы Москвы – куда? а куда хотите! – и проработанные лимитчиком под землей полтора или два года псу под хвост. «Губин подрался. Ночью пьяный устроил пожар», – пишет Стрекалов корявыми крупными буквами писульку в отделение милиции. «У Губина нож. Ходил, размахивал», – пишет он следом, и через время Губина выкидывают из общежития вместе с женой, обоих тут же увольняют. (Куда хочешь! Твоя забота. Отдай ключ и заплати за в двух местах прожженный матрас.) Поздним вечером Стрекалов звучно топает по коридору туда-сюда, не дерутся ли, не пьют ли много. Он ворчит; если он видит спешащую в туалет женщину в неплотно запахнутом халате, орет: «Чё голая прёшься? – и замахивается кулаком: – У-ууу!..» Он надзирал в свое время в лагере. В женском лагере. Он их знаа-ает. Он видит их насквозь и нет-нет на правах видящего и знающего дает тычка. (Тычок чувствительный, а синяка не будет.) Некоторых, особенно новеньких, слишком боящихся потерять место, он принуждает по лагерной привычке с ним спать. «Пшел вон, гнида хромая!» – вопит на него женщина, а он ей сипит: «Да не узнает мужик-то. Да ты чё?!»

Утреет. Стрекалов, раньше других проснувшийся, орет:

– Ну, выходи! выходи!.. Убирать надо – в срамоте какой живете! Свиньи!

И снова:

– А ну, выходи! Выходи убирать мусор...

Женщины продолжают спать (воскресенье!) – мужчины вяло встают, прочихиваются, прокашливаются.

– Выходи!.. Дом-то уже мохом порос! – кричит Стрекалов. Старый одноэтажный казенный барак действительно порос мхом, реликт.

Когда Стрекалов выгоняет их мести или скрести снег, в его душе происходит сладостная разрядка надзирателей всех времен: он сумел! он заставил их трудиться!.. В душе возникает известное волнение, и тут он должен как следует выпить. Одна-две бутылки жуткого портвейна. (Куплены к воскресному дню загодя.) В приятном опьянении, расслабленный, он нет-нет и выглядывает из своего барачного окна – скребут ли они снег? Да, скребут. Его лицо делается суровым и одновременно счастливым. Вот так-то. Труд идет, труд продолжается – и, значит, жизнь правильна в своей сути. Он начинает петь; негромко и не слишком фальшиво:

Стрекалов – не аллегория, живой человек. (Он наша суть, он сидит за столом и – стакан за стаканом – пьет свою бормотуху.) Он врезался мне в память именно пьяным. Зима. Сугробы. Где два сварных гаража образовали угол, там стоял по зиме самый пышный сугроб, взметывавшийся чуть ли не к небу. Там обычно я видел его пьяного: он честно ворочался в снегу, он никогда не сдавался и не замерзал, как многие другие пьяндыги. Он бился до конца: орал, матерился, переплывая сугроб поперек. «Эй, сука! – звал он. – Помоги-и!» И прохожий, чертыхаясь, вытаскивал его на дорогу, – мол, дальше добирайся сам.