Франсуа Каванна - Сердце не камень

Она нагибается, целует большой черный нос. Собака виляет хвостом и щедро облизывает ей лицо языком. Когда она распрямляется, слеза стекает по морщинистой щеке.

Я слышу, как Фатиха вполголоса доверительно говорит Жозефине:

— Ты знаешь, он только делает вид, что пес нужен для того, чтобы пугать воров, но я-то знаю, что ему очень хотелось иметь собаку. Он добрый, понимаешь, но это мужик, а мужик должен быть жестким, если хочет заставить уважать себя.

— Понимаю, — говорит Жозефина. — С папой то же самое. Значит, прикинемся, что мы им верим, это доставляет им такое удовольствие!

Я рад, что моя дочь продвигается гигантскими шагами в знании мужской психологии… Однако час отъезда пробил. Я оставляю бабушке Мими чек, щедрый настолько, насколько мне позволяет мой банковский счет, скупо пополняемый вознаграждением, выплачиваемым Суччивором. Кузен кузины тоже вносит свою лепту. Женевьева разгружает сумки и ящики с коробками корма, купленными для этого случая. Тут моя Жозефина торжественно протягивает бабушке Мими совершенно новенький билет в пятьсот франков, объясняя мне:

— Мама думала, что ты на мели. И потом, это моя собака, я плачу за нее сама, иначе она не может по-настоящему принадлежать мне, понимаешь? Первые деньги, которые я заработаю, пойдут в уплату долга маме за собаку.

— Но, — говорит бабушка Мими, — твой папа уже заплатил за собаку. Он дал мне даже слишком много.

Жозефина делает королевский жест:

— Вы можете оставить все себе. Папин чек, это для того, чтобы купить хорошего корма для животных, а еще на ветеринара.

— Ветеринара, Жозефина.

— Я так и сказала, разве нет?

Возвращение похоже на триумф. Жозефина, сияющая, с трудом удерживает Фрипона, очень возбужденного, упорно пытающегося наброситься со своим пронзительным щенячьим тявканьем на невозмутимого Брутуса, который ограничивается тем, что смазывает его по мордочке своим широким, как тряпка, языком. Фатиха сжимает в объятиях своего живого плюшевого медведя, зарывается носом в густую шерсть и воркует слова любви на арабском. Кузен за рулем хмурит брови. Я предполагаю, что он находит неприличным такое публичное изъявление нежности к созданию, не являющемуся человеком.

В ивовой корзинке у меня между ногами лежат два старых больных кота, которыми решила заняться Женевьева.

— Там ведь очень сыро. Ей тяжело топить. Она перегружена. Если бы я их оставила, они бы умерли через два дня.

— А что у них?

— Гастроэнтерит или что-то вроде этого. Если мы вернемся не очень поздно, я покажу их ветеринару этим же вечером. Надеюсь, что Арлетт лучше.

— Арлетт?

— Моя подруга. Которая меня приютила. Ты уже забыл?

— Для меня, ты знаешь, имена… Если бы ты сказала "старая дама", я бы… Она больна?

— Она простыла. И от этого хандрит… Она боится смерти. Не столько из-за себя, сколько из-за животных. Она знает, что я о них поза­бочусь, но она боится, что мне придется покинуть дом, если… Я оставила ее на соседку до вечера. Мне надо быстрее вернуться.

Я почти закончил. Вернее, я закончил. На самом деле я уже должен был бы бегать по издательствам с рукописью, повсюду оставляя копии. Должен был бы… Но я не устаю ее переделывать. Я просыпаюсь, как от толчка, мне приходит в голову мысль, прекрасная мысль, надо обязательно найти возможность вставить ее куда-нибудь. Особенно диалоги… Я никогда не нахожу их достаточно живыми, достаточно достоверными… Может быть, у меня та же болезнь излишней скрупулезности, что и у персонажа из "Чумы", если я не путаю, который никак не мог уйти дальше первой строки своего романа? Ну, нет, я же преодолел ее, первую строку, я даже победно пересек финишную прямую! Теперь мне надо напечатать рукопись и сделать фотокопии. Я займусь этим завтра. Но тогда я не смогу больше прикоснуться к ней. Полагаю, что каждому писателю известны подобные сомнения. Итак, решено: завтра. А сегодня у меня свидание с Элоди.

Я проделываю весь путь пешком. Как приятна ходьба по улицам после долгих часов затворничества, заполненного работой! Я взбегаю по лестнице. Нажимаю на кнопку звонка, по-мальчишески вызванивая "таг-та- гада-цзинь-цзинь!" Слышу ее шаги, она идет, она открывает, я заключаю ее в объятия, где она сразу делается такой маленькой и такой нежной… Но не на этот раз. Мои руки обняли что-то жесткое. Жесткой стала ее спина, ее прелестная спина, превратившаяся вдруг в пучок окаменелых мышц. А ее руки отталкивают меня! Ее руки, сжатые в два маленьких твердых кулачка… И это лицо, прячущееся от поцелуев, отклоняющееся поочередно то вправо, то влево так проворно, что мои губы чмокают воздух… Очень неприятно. И обескураживающе. Меня просто вынуждают понять, что мой приход нежеланен.