Гарри Гордон - Пастух своих коров

На Покров всю ночь мычала Славкина корова.

— Опять нажрался, — жалела Валя. — И где он только берет эту гадость…

— Известно где, у хохла в Шушпанове. Ничего, проспится — подоит. В первый раз, что ли?

Утром мычание коровы стало невыносимо.

— Пойдем посмотрим, — не выдержал Нашивкин. — Ведро возьми.

Славка много лет поучал соседей:

— Видишь, что я пьяный, — ты корову подои, а молоко себе возьми. Корове хорошо, тебе хорошо, а мне — наука и убыток.

Дверь была не заперта. Славки не было. «Это что-то новое», — встревожился Нашивкин.

Вернувшись домой, он покачал канистру. Бензина оставалось литра два, как раз до Шушпанова и обратно. Нашивкин взвалил мотор на тележку и пошел к реке.

Вдали показалась лодка на полном ходу, сделала вираж и ткнулась носом в песок. Двое братьев Оброскиных, одинаковых, как из ларца, вынули безжизненного Славку и положили на траву.

— Башню снесло, — сказал Оброскин и покрутил пальцем у виска. — Лежал под сараем Коли-Вани. Голый совсем. Скрючился и ладони под щекой. Как младенец, ей-Богу. И бутылка пустая рядом.

Он вынул мотор из тачки Нашивкина.

— Давай загрузим.

— Подожди, — нахмурился Нашивкин. — Сейчас хоть сена принесу.

Славка умер на третий день, не приходя в сознание. Приехавший накануне Митяй сгонял в центр, поискал врача и не нашел.

— Как увидишь, — наказал он Кузьме Егорычу, — гони к нам. Оброскины пусть привезут.

На следующий день приехала фельдшер.

— Он… выпивал? — спросила она после долгого замешательства.

Митяй с Нашивкиным переглянулись.

— Ты, мать, с печки упала, — разозлился Митяй. — Пиши: инфаркт миокарда на почве алкогольного отравления.

Гроб делали Яков Семенович и Нашивкин. Митяй помогал.

— А ты думал, Семеныч, часовню построил, и всё? — философствовал он. — Всё только начинается…

Маша и Нинка зажгли свечку перед иконой Всех скорбящих Радости. Рядом стояли картонные ламинированные образки Николая, Богородицы, Воскресения Христова, Спаса в Силах… Свечку вставили в сложенные руки Славки, Маша повязала ему на лоб белую тряпочку.

Пасмурный свет из окошек, смешанный с теплым пламенем свечей, колебался на Славкином лице. Обычно сизое, было оно теперь бледным, почти белым, исчезли морщины, темные были подглазья и совершенно черным — четкий, словно нарисованный рот. Это было лицо звезды немого кинематографа.

— Ну что, обновили часовню, — сказал Митяй. — Маша, говори, что полагается.

Маша молча колебалась, как тусклое пламя сгоревшей наполовину свечи.

— Что выдумывать, — Яков Семенович поднял голову. — Упокой, Господи, душу раба твоего Вячеслава, пойми его правильно и не суди строго. Был он как младенец, зла никому не желал, грехи его — по неразумению.

— Трудился много, — неожиданно заголосила Маша, — не покладая рук! И никто ему не помог. Пашка, сын называется, как ушел в тюрьму, так и сгинул, остался Слава один-одинешенек…

— Молчи, дура, — одернул Василий.

Нинка всхлипывала, Нашивкин опустил голову, как на ковре перед начальством. Валя держала его за руку.

— Царство ему небесное, — сказала она. — Пусть земля ему будет пухом…

— Ладно, — вздохнул Митяй. — Гаси свечи.

— Как хоронить будем? — спросил Нашивкин. — В Медведицком? Или в Кимры переть…

— Здесь похороним, — твердо сказал Митяй.

— А можно? — спросила Маша. — Засудят.

— Засудят, как же, — фыркнул Митяй. — Обсудятся! А они его спрашивали, что он ест, что пьет, чем корову кормит… чего хочет… Победителей не судят. Разберемся. Короче, — он оглядел присутствующих, — избу заколачиваем, потом подумаем. Скотину кто возьмет?

— Ой, мы с Васькой старые, сил никаких, со своими не справляемся. Телку, разве что…

— Да, Машка, губа не дура, — рассмеялся Митяй. — А ты, Сан Саныч, возьми корову.

— Ладно, — вздохнул Нашивкин. — И Славкин стожок. В нагрузку.

— Всё. — Митяй глянул на часы. — Стемнеет скоро. Пошли копать, мужики. А потом — все ко мне, помянем по стопарику.

Он пропустил всех вперед и взял за рукав Якова Семеновича:

— А весной, Яша, выгородим возле часовни участок, соток десять. Будет у нас свое кладбище. — Он усмехнулся. — Гулять так гулять.

Солнце посветило немного и скрылось постепенно за слоистой мглой, но небо оставалось светлым. Возникли в одночасье темные снежинки, забелели на фоне синего бора, медленно покрывали светящиеся березы, серые прозрачные ивы, смешивались с охрой травы, разбеливали зеленую отаву. Снег был еще не настоящий, а показательный, еще предстояли черные ветры, окаменелая жижа раздавленной тропы.