Кэтрин Райан Хайд: Любовь в настоящем времени

— Входите, — буркнул я, не вставая.

Но никто не вошел.

— Входите, — заорал я.

Все наши клиенты, то есть те немногие из них, кто не поленился явиться лично, просто врывались в офис, не теряя времени на стук-перестук.

«Опять эти чертовы Свидетели Иеговы, — подумал я злобно. — Связать бы мерзавцев или пистолет, что ли, на них наставить, пусть послушают для разнообразия, какие у меня взгляды на жизнь. Как бы им это понравилось, интересно?»

Я вскочил со стула, метнулся к двери и резко распахнул ее.

На пороге стояла невысокая молоденькая девушка. Лет шестнадцати. Ну восемнадцати, не больше. Примесь негритянской крови в ней была, но преобладали азиатские гены. Глаза чарующие, глубокие, темные. Красива она была до того, что дыхание перехватывало.

За руку ее уцепился неугомонный Леонард.

Не может быть, чтоб она приходилась матерью Леонарду. Да никогда. В двенадцать лет, что ли, она его родила? Разве такое бывает? Неужели?

— Перл? — спрашиваю.

— Может, Леонард побудет у вас сегодня. Только я еще не решила.

Она проскользнула мимо меня и внимательно обозрела помещение.

Ханна и Кэхилл повскакали с мест и встали навытяжку, как на плацу. Я представил своих сотрудников, но Перл им даже руки не подала. Только посмотрела на них снизу вверх, словно производя в уме какие-то заметки. Росточку-то в Перл было всего ничего.

Кэхилл сверлил меня взглядом. Я уже знал, что мое досье пополнилось.

Я представил Леонарда птероамериканцам. Так Кэхилл прозвал двух наших здоровенных какаду. Один розовый, а второй кипенно-белый. Попка и Хроник. Я подробно объяснил Леонарду, что Хроник очень милый и дружелюбный, а вот к Попке лучше не приближаться. По цвету их легко отличить. Белый — хороший. Розовый — плохой.

— А почему он плохой? — интересуется Леонард.

— Кусается.

— Здорово кусается?

— Еще как. Одним щелчком разгрызает грецкий орех.

Никакого впечатления.

— Знаешь, что такое грецкий орех?

— Что-то вроде земляного ореха?

— Нет, значительно крепче. Эта птичка отхватит тебе палец и не поморщится.

— Ух ты, — говорит.

Я вынул Хроника из клетки, попугай охотно уселся Леонарду на голову и принялся нежно пощипывать его жесткие как проволока волосы. Малыш прямо завизжал от восторга.

— Ладно, — говорит Перл. — Он может остаться здесь. Я решила.

И направилась к двери. Кэхилл сделался похож на сержанта, очень гордого, что «слава-богу-полковник-не-нашел-к-чему-придраться». Резковата Перл, что тут говорить.

— Леонард, ингалятор у тебя с собой?

— Проверка, — и похлопывает по нагрудному карману.

Хроник взлетел в воздух. Я подставил птице палец и посадил ее обратно в клетку.

В дверях Перл остановилась и глянула на меня через плечо. Какая она крошечная и хрупкая!

— Мистер Док, спасибо. Вы так добры к нам.

И ушла, даже не заметив, наверное, до чего я обалдел от ее слов.

Не прошло и десяти минут, как Леонард сунул палец не той птице, и Попка его цапнул. Я как раз пил кофе на кухне. Третью чашку за сегодняшний день. От вопля все так и подскочили, даже Графф, который только-только вошел в рабочий ритм.

Леонард показал мне укушенный мизинец. Никакого перелома. Даже ранки нет. Небольшое покраснение, и все.

— Принеси-ка льда, — велел я Ханне.

Мое мнение о Попке изменилось к лучшему, уж я-то знал, на что тот способен. Долбанет — не обрадуешься.

— Помнишь, что я тебе говорил насчет Попки? — спросил я, вытирая Леонарду слезы бумажным полотенцем, оперативно доставленным Ханной, и прикладывая лед к укушенному месту.

— Эге, — вздрогнул мальчик. — Он раскусит меня, как орех.

— Точно. Это я про розового.

— Розовый — это какой?

— Румяный такой.

— Эге, — сказал ребенок. — Я понял.

Ему было всего пять лет. Он уверял, что осознал разницу между двумя птицами, но, по-моему, он просто перепутал имена, внешний вид и характеристики.

Мне тогда и в голову не пришло, что даже через толстые стекла очков Леонард видит очень плохо и порой не в силах различить цвета.

У меня нет фотографий Перл. Ни одной. Она ничего не оставила мне на память о себе.

Я хорошо ее помню и легко могу вызвать в памяти ее лицо. Оно склоняется надо мной с любовью. Любовь была у нее на лице с той самой минуты, когда я родился. И радость. Мир должен всех нас принимать с радостью. Я помню, как долго она убеждала в этом Розалиту (про которую я думал, что она моя бабушка), когда мы навещали ее в тюрьме. Оказалось, она мне вовсе не бабушка. Вот еще чего у меня нет: дедушки и бабушки. У всех есть, а у меня нет.