Роберт Гринвуд - Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

Слова эти настолько шли вразрез с мыслями Эрнеста, что он обернулся к нему в изумлении: — Конец? О, нет! Она возродится. Мы ее отстроим заново.

— Вы — может быть, но не я, мой мальчик. — Старик нерешительным, слабым движением протянул вперед руки. — Я слишком стар для новых затей. А кроме того, что же тут отстраивать — ведь камня на камне не осталось.

Эрнест попытался ободрить его. — Я говорю не о перестройке. Совсем новое и лучшее здание. По новому плану, солнечное, без темных углов.

И оно возникло перед глазами Эрнеста, здание из стекла и стали, не громоздкое, но строгих и изящных пропорций, без дымных труб, без куч шлака. Он увидел его под солнечным небом, такое прекрасное, каким оно не могло быть в действительности. Но это видение согрело ему сердце. После войны будет полная возможность строить заново, и не одни только прачечные. И перед ним открылись другие, более широкие перспективы, прекрасное новое, возникшее из отмирающего старого.

— Уж эти ваши идеи, Эрнест! — воскликнул Игл, посмеиваясь. Потом он изменил тон, доверчиво придвинулся ближе, и его жесткие пальцы сжали руку Эрнеста. — Да, но все-таки хотелось бы посмотреть на это. Хотелось бы, милый Эрнест. Я старею, но все-таки дотяну до этого. Как, по-вашему? — Его глаза, окруженные сетью морщинок, смотрели вопросительно и тревожно.

— Конечно, вы тоже это увидите, сэр, — ответил Эрнест и задумался, мысленно очутившись очень далеко от этих развалин, которые, казалось ему, были скорее показательны, чем существенны. По сравнению со всем остальным пожар прачечной был незначительным происшествием, но он входил в мировые события, был неотделим от них. Насилие никого не убеждает. Нельзя насильно заставить людей принять новый миропорядок, если они в него не верят. Когда-нибудь он приведет на это место своего сына и расскажет ему, как в день его рождения, стоя здесь, он поклялся помочь построить из этого хаоса обломков нечто новое и лучшее.

А пока дело шло не об этом. Если хотеть, чтобы что-нибудь уцелело, то долг Эрнеста — не здесь. Есть вещи в жизни, за который надо бороться; не те, кто стоит вне борьбы, сберегут их. Наконец-то Эрнест ясно увидел свой путь; он лежал перед ним прямой, как стрела.

— Вот что, сэр. Теперь я освободился. Я могу вступить в армию.

— Что? Вы хотите итти в армию?

— Да, в пехоту. Буду драться.

Игл смотрел на него, моргая. — Драться — вы? — И он вперился в него изумленным взглядом. — Вы чудак, Эрнест. Я вас никогда не мог понять.

— Буду драться, — повторил Эрнест и стиснул зубы, чтобы не сказать больше. Если и есть среди немцев хорошие люди, то это не имеет значения: это казалось важным раньше, но не теперь. А если есть в Германии люди, которые думают так же, как он, но которые по слабости позволили зажать себе рот, то он будет бороться и за их освобождение.

Ему вспомнилось кое-что из «Майн кампф». Из всего высокопарного бреда, заполнявшего книгу, он не мог припомнить ни одного слова, отвечавшего высшим запросам человеческой души. Она проповедывала изуверский мистицизм, основанный на софизмах и передержках, делавший идола из государства. Согласно этому учению такие люди, как Эрнест, должны лишиться всяких признаков индивидуальности и влиться в серую аморфную массу безличностей, на все согласных, одинаково одетых, одинаково мыслящих проходящих гусиным шагом мимо царька племени, имитируя античный салют. Казалось бы, этот дикий бред должен был погибнуть под градом насмешек при самом своем зарождении.

Однако целая нация приняла его. Вся власть, весь государственный аппарат был организован с целью вдолбить это извращенное учение в умы миллионов, задушить совесть миллионов.

Эрнесту казалось удивительным, что никогда идеалы говорящих на английском языке народов не проповедывались с таким рвением и жаром, с каким пропагандировалась ересь горсточки приверженцев нацизма. Ни Англия, ни Америка никогда не тратили столько пыла, чтобы вложить в умы молодежи свои национальные идеалы. А ведь эти идеалы являли собой все лучшее в духовном наследии человека: веротерпимость, свободу личности; справедливость. И только с этим наследием можно надеяться на прогресс человечества.

Он отогнал от себя эти мысли.

— Прощайте, сэр.

— Прощайте, Эрнест.

Мистер Игл смотрел на него грустным, любящим взглядом. В Эрнесте по временам можно было наблюдать бесповоротную решимость, решимость не на жизнь, а на смерть: он имел мужество бороться даже без надежды на успех. Сколько бы ни пало бойцов рядом с ним, Эрнест неуклонно будет итти вперед; если он не устоит на ногах, он и на коленях поползет дальше, одушевленный идеей. Но он хрупкого сложения, тонок и строен, и руки у него почти девичьи; его поддерживает только внутренний огонь.