Роберт Гринвуд - Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны

— Доктора, дурак! Ступай за доктором! Неужели ты не понимаешь?

— Сейчас, дорогая, иду, — сказал он покорно и, встав, заботливо прикрыл ее своим пальто. Потом надел макинтош и пошел к двери.

— Эрнест!

— Да? — Он вернулся и стал на колени рядом с ней. Из тьмы протянулись ее руки и обвили его шею, и она прошептала, прижавшись к его щеке:

— Прости меня, я не хотела...

— Ничего, дорогая. Я сейчас.

Он закрыл дверь и остановился на крыльце, глядя на город. Небо над горизонтом светилось от зарева пожаров. Над пылающими зданиями ползали, скрещиваясь, конические лучи прожекторов, и их отражения призрачно поблескивали в темных стеклах окон. Разрывы зенитных снарядов усеивали небо миниатюрными молниями, грохот и гул, казалось, сотрясали землю до основания.

Это была картина гибели и ужаса в полном смысле слова, и Эрнест стоял перед ней, словно перед воплощением всего, чем организованное зло могло грозить его духу, — смотрел, меряясь с ним силами. Наконец-то оружие извлечено из ножен, наконец-то разразился бой за вечные истины, бой, в котором его жизнь утратила цену или может утратить в любую минуту. И в нем проснулось мужество, воля к борьбе и победе — неоспоримое доказательство бессмертия.

Он слышал, как самолет с воем спикировал, как защелкала по крышам наудачу пущенная пулеметная очередь. Он прижался вплотную к дверному выступу, прислушиваясь к гулу невидимого бомбардировщика, спешившего укрыться в облаках. У него было такое чувство, что он присутствует при отвратительной хулиганской выходке. Эрнест не мог не верить своим глазам, и все же эта выходка оставалась для него непостижимой. Это, вероятно, и есть немецкая трусость в действии. Губы его искривились. Не часто приходилось ему испытывать такое полное презрение, какое он испытывал сейчас к этому воздушному хулигану.

Он бегом бросился к калитке и свернул на мостовую. Чуть ли не первой он встретил женщину в длинном пальто и широкополой шляпе. Он остановился и окликнул ее.

— Скажите, вы сестра?

— Да. Кто-нибудь ранен?

Только тут Эрнест обнаружил, что задыхается. — Моя жена... налет...

Она, повидимому, поняла, что перед ней стоит молодой супруг и будущий отец. Спокойным голосом прервав его отрывистые и бессвязные объяснения, она словно отмахнулась от его тревоги.

— Хорошо, молодой человек. Ведите меня к ней.

Они вошли в квартиру. Он зажег свет и разглядел свою гостью, — пожилая, румяная, повидимому, знающая свое дело женщина. Они вместе отвели Эви наверх, в спальню.

— Вы не боитесь оставаться наверху, когда такое творится?

— Вот еще! Есть мне когда бояться. Вскипятите воду и посидите внизу, молодой человек. Если понадобится, я вас кликну.

Эрнест стоял на коврике перед камином, совершенно потерявшись от волнения. Потом, влекомый какой-то силой, он подошел к шкафчику, где хранилось виски для мистера Бантинга. Ему довольно часто приходилось слышать о мужьях, которые напиваются допьяна в то время, как их жены рожают, и ему это казалось бессердечным. Однако он налил себе полный стакан и немедленно почувствовал облегчение, хотя чуть не задохся с непривычки. Ему пришло в голову, что если он поднимется наверх, сестра сразу учует запах виски и сделает выводы не в его пользу. Но он, хоть и выпил, а все же не такой, как другие мужья. Поискав кругом, он нашел мешочек с конфетами Эви и положил в рот мятную лепешку, потом закурил папиросу, чтобы заглушить подозрительный запах мяты и постоял, расставив ноги, прислушиваясь к шагам сестры над головой.

В зеркале он увидел свое отражение. Оно тоже прислушивалось, и лицо у него было довольно бледное, как ему показалось. Он долго глядел на него, ища сочувствия. Оно отвечало ему улыбкой на улыбку. Он будет отцом; вот этот, в зеркале, будет отцом. Удивительно! Какое ему дело до ночных налетов? Да ровным счетом никакого, по выражению Эви, что бы ни значил этот «ровный счет». Самолет прогудел над крышей; снаряды зениток с визгом взлетели кверху и разорвались приглушенным грохотом. Он поднял стакан, поздравляя молчаливое отражение в зеркале. С виду порядочный малый, а главное, неглупый, думал про него Эрнест. Но стакан был пуст. Эрнест обнаружил это, сначала поднеся стакан ко рту, а потом подняв его нетвердой рукой к свету. Голова у него слегка кружилась, когда он ставил стакан на стол.

Ему пришла мысль, что он такое же бессердечное животное, как все остальные мужья. Он был полон раскаяния, которое почти мгновенно перешло в злобу против немцев. — Скоты! — бормотал он. — Скоты! — Он вышел на лестницу и прислушался, потом, вернулся и обвел взглядом комнату. Подъем духа в нем быстро сходил на нет.