Уилл Селф - Обезьяны

— Я «чапп-чапл» очень благодарна Оскару, ведь он защелкал пальцами о духовности. Для меня человек вовсе не какое-то грубое, безмозглое животное, отнюдь нет. Наоборот, общаясь с дикими людьми, я чувствую, как они учат меня, учат своей неподвижностью, своей неприкасаемостью, своей кажущейся изоляцией и одиночеством. Именно так они научили меня, что значит быть шимпанзе. И покажу вам, я не знаю лучших преподавателей этого предмета.

Махая лапами, Раушутц посасывала коротенькую черную сигару, зажав ее в желтых клыках, и периодически прихлебывала персиковый шнапс из жестяной кружки. Саймон знал про шнапс потому, что, при всех недостатках лагеря Раушутц, к их числу не относилась традиция блюсти трезвость. Бутылки со шнапсом появились на столе вскоре после того, как за него уселись гости, и по мере опустошения заменялись полными.

Впервые после срыва Саймон как следует расслабился и потому смог позволить себе пить что-то действительно крепкое. Он разглядел нечто в антропологе-радикале и неожиданно почувствовал себя очень уверенно. Оказавшись морда к морде с самкой шимпанзе, которая в самом деле верила, будто люди способны сознательно мыслить, он словно бы понял, что именно будет означать для него отказ от этой веры.

Конечно, сыграл свою роль и сам лагерь Раушутц, воплощенный анахронизм. Исследовательница, хвастаясь при всякой возможности своей глубокой духовностью, тем не менее командовала лагерем точь-в-точь как чиновник из метрополии времен колониального владычества. Официанты-бонобо не показывали белым шимпанзе никаких знаков, спрашивая только, можно ли унести тарелку и не желают ли гости добавки. В остальном они старались держаться как можно более незаметно, а когда обращались к Раушутц, обозначали ее «важжжа». Она же обращалась к ним только по имени, как к старшим подросткам, либо просто подзывала к себе коротким, высокомерным уханьем.

— Мы стоим на краю пропасти, — продолжала исследовательница, пока гости управлялись с рыбой, — на грани катастрофы вселенских масштабов, и если мы, шимпанзе, не сумеем ее предотвратить, то в будущем глубоко пожалеем…

— И что же это за катастрофа такая «хууууу»? — не выдержав, резко перебил ее Саймон.

— Это, мой «ггрррнн» дорогой человечий союзник, истребление ваших, с позволения показать, собратьев по виду. Да, «хууууграааа» минет еще пятьдесят лет, и в дикой природе не останется людей, и с их гибелью уползут в небытие наши шансы духовного очищения. Нам следует хорошо помнить знаки Шумахера: если шимпанзе выиграют битву с природой, они же и окажутся побежденными!

По мере того как Раушутц развивала свою мысль, англичанам становилось понятно, что она в принципе не возражала бы, если бы шимпанзе оказались-таки в итоге побежденными, и всползла на дерево идентификации себя с человеческим сознанием так высоко, что потеряла уважение к целому ряду традиционных шимпанзеческих ценностей. Если не считать полагавшейся по правилам хорошего жеста чистки, которой исследовательница удостоила гостей при встрече, она, как не преминул заметить Саймон, ни к кому не прикасалась. Ее знаки словно парили в облаках, они не имели смысла, не проникали в самую кожу, как настоящие жесты. Мало того, ее бонобо ходили с автоматами Калашникова потому, что лагерь нуждался в защите от толп беженцев, четверенькающих по дороге из Ньярабанды, но на причину всего этого — на бесшимпанзечное истребление ее истинных собратьев по виду, происползающее в соседней с лагерем стране, — ей было глубоко плевать.

Впрочем, она упомянула о северной резне, но лишь в том смысле, что эти события, эти сполохи апокалипсиса, надвигающегося по причине истребления людей, очень ее раздражают: из-за них у нее трудности с доставкой грузов, из-за них ездить из лагеря в столицу небезопасно, и, конечно — вот тут Раушутц в самом деле возбудилась, — все это теоретически угрожает жизни и здоровью ее драгоценных людей, возвращенных в дикую природу ее собственными лапами. Даже Саймон внутренне возмутился столь откровенным, напыщенно холодным безразличием к судьбам миллионов ее братьев-шимпанзе, но худшее ожидало впереди: Раушутц начала показывать о некоем кастовом конфликте, который в самом деле беспокоит и пугает ее. Победа в этом конфликте, показывала она, важнее и серьезнее для шимпанзечеетва чем в любом другом, и сторонами в нем, разумеется, выступали она сама и международная антропологическая иерархия.

— Они «хуууу» смеют обозначать меня как уродливую шлюху, — ткнула она пальцем в воздух, словно желая пронзить грудные клетки всех сидящих за столом. — Намекают, что я «уч-уч» вступала с моими людьми в половые отношения. Как это типично. Разве не так на протяжении всей шимпанзеческой истории игнорировали и унижали самок в нашем обществе «хуууу»? Я очень обеспокоена судьбой животных, я слишком сильно их люблю, — конечно, это означает, что я с ними спариваюсь, ведь, раз я самка, мое желание быть покрытой покрывает во мне все остальное «вррраааа»! И вот так, одним жестом, они перечеркивают все и обрекают моих людей, моих прекрасных, сладких людей на жалкую долю и в конечном итоге на истребление «рррряввввв»!