Михаил Елизаров - Мы вышли покурить на 17 лет…

Решил вредить. Черный, в резиновой маске Бэтмена, бездушный мистер Икс, которому наплевать на пепельный свитер, на чистые туфли и пробор в волосах.

— Пройдемте с нами, гражданин… — пришел второй пограничник и куда-то приглашает Рафаэля.

Произошло самое скверное. Рафаэля ссаживают. Он беспокойно вертит головой, словно ищет защиты у соседей.

Толстуха молчаливо из-под очков осуждает, будто не Рафаэль держал ей полку. С бесчувственным любопытством свесился студент-«принадлежность» — мятый угол его простыни болтается, как белый смирительный рукав. «Отец» полушепотом сообщает «горлу», что вот, когда-то мы были одной страной, а теперь все развалили…

Рафаэль отчаянным взглядом цепляется за «скинхеда».

— Не задерживайте, — пограничник берет Рафаэля за пепельный мягкий локоть.

Уводят. В сознании Рафаэля точно распахивается ночной отхожий глаз, в котором проносится черная лента дороги.

Рафаэль прощально смотрит на «скинхеда» и уходящей последней мыслью понимает, что все было наоборот.

Еще несколько шагов по коридору, и Рафаэля не станет. Он навсегда исчезнет, потому что оборвется связь с тем, кто думал на самом деле.

Ведь это только мое присутствие делало его Рафаэлем.

При росте метр девяносто два я весил шестьдесят шесть килограммов. Отлично помню это усеченное число Зверя — в тренажерном зале, куда я записался, всех новоприбывших взвешивали. Потом матерчатым портняжным метром, как в ателье, снимали мерку с тела, чтобы через полгода спортивный труженик имел возможность порадовать дух не только новыми объемами мышечных одежд, но и конкретными цифрами.

Заканчивался июнь. Месяц назад я вернулся домой, выбракованный из армии язвенник. Несколько ночей я заново обучался искусству мертвого сна, потому что госпиталь наградил меня хроническим, сводящим с ума, бодрствованием.

Отлежавшись, отлюбив подругу, я помчался в деканат восстанавливаться на мой же первый вечерний курс филфака, откуда меня за волосы вытащили в феврале, сразу после зимней сессии, и отправили в строй…

За три месяца службы я одичал в науках, мне из жалости поставили зачеты и допустили к экзаменам. Преподавателям были памятны мои зимние, до плеч, кудри. Сочувствуя стриженой летней голове несостоявшегося солдата, профессора особо не свирепствовали. Я перешел на следующий курс.

На излете июня я повел приятельскую ораву на пляж — отметить все сразу: и счастливое возвращение, и сессию. Там, на желтом песке харьковского водохранилища, где мы пили наш праздничный портвейн, я пережил позор.

Нас было сколько-то человек — студенты с факультетов точных и неточных премудростей. Мы праздновали наше второе взрослое лето, безопасные городские существа. Под гитару я горланил собственного сочинения песни: — Мы вышли покурить на семнадцать лет, когда возвратились, вместо дома — зима!..

А потом на голоса нагрянула местная водоплавающая молодежь. Непарные четыре твари — три бугая и распутная девица.

Она была вульгарна и хороша — нежное женское туловище портил лишь кривой и грубый шрам аппендицита, похожий на пришитый палец.

Мы растерялись, приумолкли. Девица ступней отшвырнула с пути мои раскинувшиеся долгие ноги: — Костыли убери! — потянулась и взяла с расстеленного пледа бутылку портвейна, затем пачку сигарет. Передала своему дружку.

Я восстал с песка всей белой университетской худобой. Тонкотелый, точно Сальвадор Дали. Девица сказала: — Ну, ты б хоть подкачался, фраерок. Турник там, гири. А то — как водоросль… — и произвела такое брезгливое движение, словно снимала, меня, прилипшего, с ноги.

И оскорбители ушли. А мы сделали вид, что ничего не произошло. Будто сами подарили им тот портвейн…

Дома я по-новому увидел себя в зеркале. С презрением рассматривал руки: каждая выглядела худой веревкой с морским узлом локтевого сустава. Как вкусивший яблока Адам, я вдруг устыдился нагих бледных ног, похожих на журавлиные ходули. Что-то произошло с моим зрением. Я больше не воспринимал себя вместилищем духа и мысли. Видел только впалое вымороченное тело.

Странное дело, слова девицы со шрамом я воспринял как приказ. Уже на следующий день я отправился искать тренажерный зал. На улицах прислушивался к полуподвалам. Любители тяжестей прятались под землю, из утопленных окошек гремело железо, будто внутри ковали доспехи.

В ближнем зале мне дали от ворот поворот, дескать, и так не протолкнуться. Но посоветовали Театр оперы и балета. В подвальных катакомбах тоже был тренажерный зал.