Мишель Турнье - Жиль и Жанна

— Греки лепили статуи богов, богинь, героев и мифологических чудовищ, — заметил Бланше.

— Совершенно справедливо! Но боги вечны, мы же смертны. Им дана лишь жизнь, им неведомы посулы смерти, в тени которой мы пребываем с самого рождения, и чем больше мы живем, тем тень эта становится гуще. И не забудьте, вы — христианин! Иисус умер на кресте. Его тело было положено во гроб. Множество святых погибли мученической смертью.

Откуда же этот суеверный страх перед мертвым человеческим телом, ведь оно является главным объектом поклонения вашего культа!

— Иисус воскрес на третий день. Святые мученики избраны для вечной жизни. А чего ждете вы от этих трупов, в которых ковыряетесь с такой страстью? — спросил Бланше.

— Чтобы они отдали нам свой секрет — секрет жизни. Наши хирурги научились вскрывать животы и разбираться во внутренностях. Оссуарии, пыточные камеры и виселицы обрели, наконец, какой-то смысл. Надо, отец Бланше, иметь мужество погрузиться во мрак, чтобы принести оттуда свет. Бланше вздрогнул и отвел взгляд.

— Вы пугаете меня. В вашей дерзости есть нечто дьявольское.

Определение явно пришлось Прела по душе.

— Дьявольское? Почему бы и нет? Существование Дьявола вполне оправданно. Вы справедливо напомнили мне, что Иисус воскрес. Но я в свою очередь напомню вам, что сначала он спустился в подземное царство теней и три дня пребывал среди мертвых.

— Человек не вправе сравнивать себя с Христом! — возопил Бланше.

— А Жанна? Что вы сделали с Жанной?

— Она умерла на костре.

— Может быть для того, чтобы, преобразившись, в урочный день снова появиться среди нас, — загадочно прошептал Прела.

Когда Прела и Бланше вошли во дворик дворца Медичи, там уже толпились люди. Здесь только что поставили последнее творение Донателло, самого знаменитого скульптора того времени, и ценители искусства, ученики академий и несколько любопытных праздношатающихся, окружив недавно отлитую статую, обсуждали ее. Речь шла о бронзовом Давиде, хрупком и трепетном мальчике Давиде, чудесным образом победившем филистимлянина великана Голиафа. Прела медленно обошел статую и принялся наблюдать за Бланше, который лишь отдувался и пожимал плечами.

— Так, значит, это и есть современное искусство? — ворчал тот. — Да нет, я не вижу того, что… что… да, конечно…

— Неужели вы не видите его хрупкой прелести, правда, немного вычурной? — выразительно спросил Прела, восхищаясь произведением искусства и одновременно досадуя на невежественного собеседника. — Не видите этой восхитительной, дразнящей позы, переданной с неподражаемым изяществом, этих разведенных бедер, что вполне оправданно, ибо левая нога Давида стоит на огромной отрезанной голове Голиафа? Этих тонких рук, напоминающих ломкие ручки вазы, правую руку, обхватившую меч, и левую, держащую камень? И этого нелепого наряда, этого шлема, увенчанного лавровым венком, и этих поножей, доходящих до колен, тогда как все остальное тело оставлено обнаженным? Впрочем, вы же понимаете, что современность этого произведения искусства в другом. Она в чрезмерной, почти чудовищной анатомической реальности этого тела. Мальчик потупил взор. Возможно, он разглядывает свой собственный пупок. Во всяком случае, лицо его, полускрытое краями шлема, привлекает внимание зрителя к его пупку. Но прежде всего приковывает взгляд грудь Давида с детскими, прекрасно прорисованными грудными мышцами, закругленная выемка грудной клетки, маленький выпуклый, чуть выпяченный живот, ребяческий член, лежащий меж нежных бедер. И это чувственное и ликующее тело с улыбкой выставлено напоказ. Никогда еще бронза не являла нам плоть во всей ее наготе.

— Поразительно, — прошептал Бланше. — Вы говорите об этой скульптуре как влюбленный и как профессор анатомии одновременно. Тогда напрашивается вопрос, где же ценитель искусства.

— Но в этом-то и суть нового искусства, достойный отче! — воскликнул Прела, уводя его из внутреннего дворика дворца Медичи. — Да, мы упразднили дистанцию, необходимую для восприятия произведения искусства. Что же остается? Остается любовь плюс анатомия. Мы, тосканцы, перестали быть художниками и скульпторами. Мы — влюбленные, любовники… для которых существует скелет. И не только скелет: мускулы, нутро, кишки, выделения.

И, повернувшись к Бланше, он с диким смехом проорал ему прямо в лицо:

— И кровь, добрый мой отче, кровь!

Меж тем как Прела истолковывал Бланше возрождающуюся Италию, тот вспоминал темные и дождливые леса Вандеи и сопровождаемое непредсказуемыми приступами жестокости мрачное состояние духа своего господина Жиля де Ре.