Джефф Николсон - Бедлам в огне

– Простите за опоздание, – оживленно сказала Никола, словно ее появление само собой разумелось. – Я заблудилась. А потом встретила этого приятного человека и спросила у него дорогу. Оказалось, что он тоже идет сюда и тоже заблудился, но все-таки мы здесь.

Мы с Грегори переглянулись и попытались найти какие-нибудь слова.

– Меня зовут Грегори Коллинз, – вымолвил я наконец, пожимая ему руку.

– А меня Боб, – ответил Грегори не моргнув глазом, – Боб Бернс.

Ничего себе имя.

– Приятно познакомиться, Боб.

– Не Робби Бернс, случаем? – спросила Рут Харрис, коротко хихикнув.

– Нет. Робби Бернс – это шотландский поэт восемнадцатого века, который скончался в тысяча семьсот девяносто шестом году. Так что, очевидно, я – не он, – сказал Грегори, и никто не понял, смеяться или нет.

Оставалось только гадать, какие мотивы привели Грегори и Николу на этот вечер. Грегори, наверное, надеялся погреться в отраженных, если не сказать преломленных, лучах славы. Возможно, хотел увидеть масштабы своей популярности, посмотреть, что у него за поклонники. Не повезло тебе, Грегори. Но вполне возможно, он хотел приглядеть за мной, убедиться, что я не стану искажать его мысли. Если так, то не очень-то он мне доверял.

Игру Николы понять было труднее. Она догадывалась – по меньшей мере, – что в ее присутствии я буду чувствовать себя скованно, и это Николу, безусловно, устраивало, но если то была единственная ее цель, то она проделала слишком уж длинный путь. Мне подумалось, что, возможно, Никола собирается публично меня разоблачить, и если так, хорошо бы знать, сделает она это во время или после выступления. До выступления я не дал ей ни единой возможности. Как только они с Грегори пришли, мы перебрались в заднюю комнату, и я сразу принялся читать.

Я заранее определился, что лучше начать с самых непристойных отрывков. Хотя эти куски и могли кого-то оскорбить, равнодушными они точно никого не оставят. Мой расчет строился на том, что аудитория будет мне незнакома, но с нынешним составом слушателей – кого я мог оскорбить и кто мог остаться равнодушным? А потом я решил прочесть длинный философский отрывок о языке и молчании, явно подражательный, но однозначно свидетельствующий о крайней серьезности автора.

Зачем мне было демонстрировать серьезность Грегори Коллинза? Зачем я хотел выставить его в выгодном свете? Почему, к примеру, не прочел самые слабые, самые неудачные, самые дурно написанные места? Простейший ответ – потому что я не из таких людей. Хотя я затаил обиду на Грегори и немного завидовал ему, зачем выставлять его перед миром полным дерьмом? Беспричинная злоба – это не по мне. Но еще важнее: выступал-то я, а не Грегори, и мне вовсе не улыбалось, чтобы кто-нибудь подумал, будто вот этот человек из плоти и крови является полнейшим дерьмом.

Если учесть все обстоятельства, вечер протекал вполне гладко. Публика явно не испытывала неприязни ко мне, хотя доброжелательной и внимательной ее тоже назвать было трудно. Рут Харрис мельтешила у дальней стены, суетливая и беспокойная, с лица ее не сходила лучезарная улыбка. По ее мнению – пусть только по ее, – она организовала очередной литературный триумф, и я всерьез опасался, что подобная восторженность выльется в попытку соблазнения приглашенной звезды. Грегори Коллинз наслаждался собой не меньше, чем Рут. Он вслушивался в каждое мое слово, иногда беззвучно проговаривая их вместе со мной. Я невольно подумал, что Грегори, наверное, впервые слышит, как его роман читают вслух. Он никогда не казался мне человеком, которому нравится звук собственного голоса, но звучание собственных слов ему явно нравилось.

Никола, конечно же, не получала того удовольствия, что двое других, но, похоже, и ей вечер доставлял определенное наслаждение, пусть даже извращенное. Я, разумеется, не имею в виду самый очевидный вариант: что ей нравилось лицезреть своего приятеля – или бывшего приятеля – на сцене. Я по-прежнему подозревал, что она вынашивает некий план мести и главное ждет меня впереди.

Так что, учитывая столь откровенно шкурные интересы трех своих слушателей, обращался я в основном к единственному представителю публики, который пришел ради самого выступления, – к женщине в роговых очках. Поначалу она закуталась в пальто, подняла воротник, закрыла глаза и увлеченно слушала непристойности, которые я читал. Затем, когда очередь дошла до философских кусков, достала блокнот и принялась делать пометки. Ее поведение выглядело очень странно, но вскоре я сообразил, что она, должно быть, – репортерша местной газетки, а вовсе не честный представитель публики, но если так, то Грегори сумел привлечь внимание прессы. И на том спасибо.