Меир Шалев - Фонтанелла

— Что это было? — спросила Алона, не открывая глаз. Она спала, как обычно, на спине, разбросав ноги и руки. Ее сон так глубок и спокоен, что она может разговаривать, не просыпаясь.

— Ищут Габриэля, из армии.

— Почему у нас?

Я бросился к двери, открыл, выкрикнул его имя во двор. Если Цыпленок согласится повезти меня на своем «кавасаки» и помчится, как он умеет, я еще могу успеть.

В темноте обрисовался силуэт скрипача, тщедушный и бдящий, как всегда.

— Чего ты кричишь, Михаэль? Что случилось?

— Разбуди Габриэля!

Теперь появляются и трое «священных», проступая из темноты:

— Он уже идет.

И тотчас он сам:

— Я здесь, Михаэль, случилось что-нибудь?

— Мне нужно к ней.

— Твой шлем на складе, моя кожанка тоже, и возьми у жены одну из ее «пашмин» на шею. Будет холодно. И мне захвати одну.

«Священные» уже заняты делом. Один готовит кофе, другой заводит мотоцикл, чтобы разогреть его на холостом ходу. Габриэль сделал несколько глотков, прикрыл номерные знаки тряпками, уселся:

— На меня, на меня!

Третий уже открыл ворота. «Кавасаки», глухо рыча, соскользнул по спуску Аллеи Основателей. Направо, налево, главная улица пуста, внезапный клекот петуха, далекий лай, и, поскольку ночью не работают рестораны и нет ни машин, ни мужчин и женщин с их одеколонами и духами, в воздухе плывет добрый старый запах деревни. Габриэль прибавляет газу. Без спешки. Дорога влажная от росы, а шины еще не разогрелись, но барабанная музыка выхлопа и нарастающий вопль мотора уже рассекают деревню.

— Куда? — спрашивает он на главной дороге.

На мгновенье я пугаюсь — хорошенький вопрос. Но моя рука тут же поднимается:

— Туда.

— Не только на этом перекрестке. Куда вообще?

— Я скажу тебе по дороге.

Вади, через которое Апупа и Амума восемьдесят лет назад прошли пешком, мы пересекаем за несколько минут бреющего полета. Габриэль — одно тело с мотоциклом, а я — одно тело с ним. Его кожанка обнимает мое тело, моя рука указывает ему дорогу, две теплые шелковисто-шерстяные шали моей жены ласково гладят наши шеи. Если бы где-то там не умирала моя любимая, можно было бы наслаждаться этой нашей совместной поездкой, как я наслаждаюсь ими всегда.

— Куда теперь?

Я указываю на юг.

Сорок лет. В нашей маленькой стране, вообще говоря, трудно исчезнуть, но я, как уже говорил, стараюсь не выходить за пределы «Двора Йофе», а она, после того, что случилось, никогда не возвращалась сюда. Зачем? Ее «не-шрам» врезан в мою плоть, ее голосом охвачено мое горло, запах ее горящего платья — на моей коже. Ожидание, как я обнаружил, замораживает чувство времени, а мы, Йофы, умеем отключиться, усесться на берегу и ждать: Амума — осуществления своей мести, Арон — наступления «страшного несчастья», Ури — появления женщины, которая однажды придет к нему. Мой отец ушел. Пнина заперта в своем доме, Юбер-аллес — в Австралии, а я — во «Дворе Йофе». Жду. Прошу утешения, объяснения, прощения, не обязательно в этом порядке. И всегда «не-делаю», и всегда с ней. Как во время ее ухода и как тогда, в свои пять лет и несколько месяцев, — прячусь в миртовом заборе ее дома и жду грядущего. В пять лет — что еще у тебя есть, кроме грядущего? Твои вчера коротки и торопятся скрыться [твои вчера исчезают позади тебя], твои сегодня протекают меж твоих пальцев, зато твои завтра — о, твои завтра, великие, скрытые — они ждут тебя, и их руки, их крылья, ворота их бедер горячи и распахнуты тебе навстречу.

— Прямо! — кричу я, протягивая руку, предваряя ответом вопрос.

А что есть у тебя сейчас? Груда обрывков, воспоминаний, историй да «костей Кювье», что ждут, ухмыляясь. Мы, Йофы, чураемся своих пророчеств, когда они исполняются. Раньше у меня были еще три фотографии, на которых была запечатлена она. Все три были сделаны на празднике Благодарения и через несколько недель после изгнания были найдены и порваны в клочья, но сохранились в моем сердце.

Я помню: открылись большие ворота, он — худой и лысый, улыбчивый и отглаженный. Она — высокая, смущенная и цветастая, и любопытные глазки «шустеров» таращатся из-за ее спины. Мама встретила их вежливым приветствием, но ее взгляд не доверял и обвинял. Возможно, причиной был запах алкоголя, исходивший от него уже в полуденные часы, а может быть — ее сильное здоровое тело и, конечно, та радость и готовность, с которыми я бросился в ее объятья, и прижался к ее груди, и позволил ее рукам поднять меня в воздух, а моим ногам оторваться от земли.