Люциус Шепард - Новый американский молитвенник

— Хочешь войны? — спросил я его. — Так давай прямо здесь и начнем.

Он снова попытался меня стряхнуть, но я навалился на него плечом и еще сильнее вдавил в стенку. Я почти лежал у него на груди, мое плечо утонуло в его подмышке, а мой рот оказался у самого его лица, которое он старательно отворачивал в сторону. Теперь он совсем не мог действовать руками. Я свободной рукой хлопнул его по бедру у самого паха и зарылся пальцами в туго обтянутую тканью плоть.

— Упс! Войне конец, — сказал я. — Как все просто-то оказалось, а?

Верхняя часть его тела извивалась, как змея, попавшаяся в петлю, когда я стиснул его факел.

— Щас оторву, — сказал я.

Он опустил глаза, и я почувствовал, как ему хочется сопротивляться. Я бросил беглый взгляд на Петунию. Та сидела ни жива ни мертва, на глазах выступили слезы.

— Для такого большого парня ты слишком уж податливый, — сказал я ему. — Подумай, может, война все-таки не для тебя?

Никакой реакции. Он смотрел туда, куда против его желания была повернута его голова: вниз и вбок, где к стене прилепился цветочный горшок с крохотным кактусом среди бледных камешков и песка.

— Что бы ты там себе ни выдумал, лучше завязывай с этим, и поскорее, — сказал я. — Я десять лет прожил в таком месте, где ты не протянул бы и десяти дней. Так что не жди, что я стану посылать к тебе адвокатов, ясно?

— Мне ясно одно, — сказал Трит, — вы мне угрожаете.

— Нет. Это ты мне угрожаешь. Это ты пришел и расселся в моем баре. Это ты послал своих подручных испоганить нам окна. Ты вторгаешься в чужую жизнь. А то, что ты называешь угрозой, с точки зрения нашего превосходного американского правосудия есть не что иное, как самозащита. Юридически и морально оправданная. Даже твоя маленькая черная книжица скажет тебе то же самое. Ты объявил мне войну на глазах миллионов зрителей. Это было неумно. Случись что со мной, и подозрение первым делом падет на тебя.

— Ничего с вами не случится, — ответил Трит.

Я его пихал, мял и тискал, как хотел, а он все переносил со спокойствием взрослого, стоически претерпевающего шалости ребенка. Я подумал: может, он и вправду псих, может, у него гормонов вырабатывается больше, чем положено, и потому он такой глупый и не может сообразить, что я и впрямь зол как черт, точнее, как зэк, а значит, способен на что угодно. Спиной я чувствовал, что сзади собрались люди и смотрят на нас, а еще я знал, что среди них Тереза и Нэнси.

— Монроу? — Мисс Петуния добавила к его имени еще один дрожащий слог. — Давай пойдем отсюда, пожалуйста!

— Классный план, Монро, — сказал я. — Думаю, тебе следует его принять.

— Это что, ваш бар? — спросил Трит. — Вы решаете, кто…

— Разговоры? — Я легонько постучал костяшками пальцев по его паху, и он затих. — Разве я просил тебя говорить?

— Это мой бар, — сказала Нэнси, подходя к нам и принимая позу с вывески. — Если вам от этого легче, можете считать, что это я вас выгнала.

Я выскользнул в проход и встал плечом к плечу с ней.

— Монроу, пожалуйста! — повторила мисс Петуния.

Тот сел прямо, одернул пиджак и кивнул.

— И не возвращайтесь, — сказала Нэнси, когда они встали. — И дружкам своим закажите, поняли?

Маска безмятежности ни на миг не соскользнула с лица Трита. У Ларри Кинга он был далеко не так спокоен и уравновешен. Мне было интересно, в чем тут дело: то ли с тех пор с ним произошло что-то серьезное и он так изменился, то ли он вообще такой, когда не взбудоражен телекамерами и светом прожекторов. Опустив голову и прижав сумочку к животу, мисс Петуния заспешила к выходу, а Трит, семеня, чтобы не наступать ей на пятки, двинулся следом. Кто-то из посетителей заулюлюкал, другие захлопали. Стеклянная дверь пропустила их наружу и захлопнулась.

— Господи, Вардлин! — Нэнси изо всех сил хлопнула меня по плечу. — Ты никак назад в тюрьму захотел?

— Я знаю, что делаю. Когда такой придурок к тебе цепляется…

— Мне можешь не рассказывать! Кое-кто другой ждет объяснений!

Я увидел у барной стойки Терезу, она сидела спиной ко мне. Нэнси подпихнула меня к ней:

— Не терпится дать показания — вон твой судья.

Когда я опустился на табурет рядом с Терезой, она глянула на меня искоса — как кнутом огрела — и произнесла:

— Ты таким в тюрьме был?

— Каким?

— «Каким?» — хрипло передразнила она меня. — Таким! Как ты вел себя только что.

— Я разозлился, понятно? — сказал я. — И прошу прощения.

— Это была не злость. Я знаю, как ты злишься. Когда ты злишься, то сразу начинаешь орать, а через тридцать секунд чувствуешь себя придурком.